Теория Птолемея описывает движения небесных тел хотя и с надлежащей количественной точностью, но не так, как оно происходит на самом деле, а как их видит земной наблюдатель, т.е. иллюзорно. Коперник, понимая, что за видимостью может стоять реальность, совершенно отличная от воспринимаемой глазом, предложил аргументы в пользу своего понимания того, какая именно реальность не дана земному наблюдателю в ощущении, но способна представлять ему именно то, что он видит.
НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КАК РЕЗОНАНС ИННОВАЦИОННЫХ ТРЕНДОВ*
Аннотация
Цель данной статьи двоякая: во-первых, показать, что, в отличие от широко распространенного мнения вклад Коперника в развитие науки раннего Нового времени по своей глубине имел вполне революционный характер, и часто встречающиеся в литературе утверждения будто его гелиоцентрическая теория представляла собой лишь модифицированную форму теории Птолемея, уступая последней в вычислительной точности, основывается на некорректной оценке интеллектуальной ситуации в начале XVI столетия; а во-вторых, на том же историческом примере коперниканской революции рассмотреть возможности поликонтекстуального подхода в историко-научном исследовании. В частности, речь пойдет о соотнесенности гелиоцентрической системы с теорией и практикой линейной перспективы.
Коперниканская революция, которой посвящена необъятная литература, до сих пор служит — и есть основания полагать, будет служить — предметом острой полемики. К настоящему времени в историографии этого события сформировались две тенденции: первая исходит из оценки вклада Коперника как революционного переворота, имевшего глубокие не только астрономические, но и общенаучные и вненаучные последствия [Амбарцумян, 1973; Ахутин, 1991], вторая оценивает вклад фромборкского астронома куда более скромно (примеры см. далее).
В данной статье будут приведены аргументы в пользу первой историографической тенденции, основанные на рассмотрении реального вклада Коперника в развитие как астрономии, так и научной мысли своего времени. Автор согласен с оценкой А.В. Ахутина, согласно которой, «брожение новой “закваски” в традиционных формах, работа нового разума, сказывающегося повсюду, но стремящегося следовать традиционным “парадигмам”, — вот характернейшая черта научной культуры XIV–XVI вв. Таков труд Н. Коперника. …Традиционная идея совершенного космоса нетрадиционно отщепляется от своего метафизического базиса…» [Ахутин, 1991, с. 101]. Но вместе с тем мне хотелось бы несколько конкретизировать нетрадиционность коперниканского разума.
Кроме того, во втором разделе статьи будут обозначены контуры нового, поликонтекстуального подхода к самому феномену научной революции. Главная мысль этого раздела состоит в том, что научные революции как крупные идейные повороты, как выходы «за пределы данного, очевидного и даже мыслимого благодаря вторжению внешнего многообразия во внутреннюю интеллектуальную историю» [Касавин, Порус, 2020, с. 12], представляют собой результат резонанса интеллектуальных и социокультурных трендов эпохи. Назову эту особенность научных революций принципом резонанса интеллектуальных трендов[1].
Именно квазиодновременное действие (т.е. действие в течение некоторого исторического периода) различных по своему характеру, но сцепленных (иногда совершенно неочевидным образом) факторов и трендов (главные их которых для научной революции раннего Нового времени — великие географические открытия, прежде всего открытия Колумба; изобретение книгопечатания; религиозная Реформация; Military revolution; философские новации; изобретение линейной перспективы; социальные катаклизмы; изменения в менталитете интеллектуалов эпохи) способствовали революционным изменениям в натурфилософии, которые, в свою очередь породили собственно научную революцию, точнее, способствовали началу ее первой, натурфилософской фазы (XVI–XVII вв.). При этом разные факторы и тренды развивались в своих исторических ритмах и отличались не только интенсивностью своего воздействия, меняющейся в динамике интеллектуальной bellum omnium contra omnes (а научная революция на каком-то этапе превращается именно в интеллектуальную холодную войну, исход которой не известен заранее ни одной из противостоящих сторон [Дмитриев, 2018]), но и направленностью своего действия. Скажем, изобретение книгопечатания коренным образом изменило скорость и характер распространения идей, а также коммуникативные технологии Европы (хотя в этом были — для интеллектуалов-новаторов начала XVI столетия — и свои минусы: отсутствие контроля над возможными читателями, поскольку, ограничивая передачу идей лично «отсеянными» слушателями, можно было успешнее контролировать распространение и восприятие новых идей).
Кроме того, указанный резонанс был подготовлен и целым рядом иных обстоятельств:
— ренессансный гуманизм с самого начала был враждебен не той натурфилософии, которая впоследствии была представлена, скажем, в трудах Галилея, но скорее той, которая стала для Галилея предметом критики и преодоления, скажем, натурфилософии В. де Бове и А. Некама;
— разработанные гуманистами методы работы с древними текстами, стали в XVI столетии применяться к математическому и натурфилософскому наследию Античности;
— было бы весьма наивно представлять первый этап научной (шире — интеллектуальной) революции Нового времени исключительно как бурный процесс замены старых доктрин новыми. Открытие и обогащение греческого наследия, в том числе и математико-натурфилософского, сопровождалось продолжающимся использованием аристотелевых доктрин. Причем делалось это куда более систематически и последовательно, чем использование новых подходов, которые в XV–XVI вв. еще только формировались. Более того, самые смелые новации имели место именно там, где «новаторы» были более всего озабочены сохранением традиции и/или наиболее последовательным проведением традиционных принципов;
— в эпоху Ренессанса произошла переоценка статуса практических искусств и ремесел, их методов и практик, заметно возросло число и разнообразие потенциальных патронов для клиентов-практиков (инженеров, математиков, алхимиков и др.). В результате, постепенно формировался (особенно вне стен университетов — в недрах придворной культуры, а также в ремесленных мастерских и купеческих гильдиях) круг людей, интересовавшихся неперипатетическими теориями и воззрениями;
— природа и ход научной революции определялись архипелаго-подобными («archipelago-like») [Needham, 1969, p. 135] и/или дефицитарными особенностями европейской цивилизации: наличием автономных городов-государств, постоянным торговым дефицитом и т. д. Все эти особенности способствовали необычайному динамизму европейского социума и культуры. Именно отсутствие самодостаточности, чувство беспокойства и любопытство стимулировали европейские путешествия, достигшие своего апогея в эпоху Великий географических открытий. В итоге, произошли не только важные изменения в социокультурном поле Западной Европы, но и своего рода антропологический поворот, сформировался новый тип творческой личности, которой всего мало, которая постоянно тянется к новым смыслам, новой информации, к новым ценностям, чтобы, обретя их, тут же подвергнуть их критике и пересмотру [Якимович, 2011].
Разумеется, понимание научной революции как резонансного феномена требует дальнейшей детальной разработки, но уже сейчас, опираясь на это понимание, можно сделать важные наблюдения и переоценки существующих взглядов на историко-научные события, и, в частности, на коперниканскую революцию. В качестве примера во второй части статьи будет рассмотрена одна из «составляющих» резонанса культурных трендов эпохи раннего Нового времени.
БЫЛ ЛИ КОПЕРНИК РЕВОЛЮЦИОНЕРОМ?
В коперниканской историографии первой половины XX столетия сформировалась устойчивая тенденция, успешно дожившая до нашего времени, представлять, — иногда со ссылками на общую теорию относительности (ОТО) А. Эйнштейна, — гелиоцентрическую теорию как эквивалентную птолемеевской, сводя различия между ними исключительно к выбору системы отсчета. В подтверждение можно привести несколько цитат, число которых можно без труда увеличить:
— «С более общей точки зрения Эйнштейна Птолемей и Коперник одинаково правы. Обе теории приводят к одним и тем же физическим законам, но с разными числовыми значениями для величин g11…g34. (gik — компоненты метрического тензора. — И.Д.). Выбор точки зрения не определяется принципами, а является вопрос целесообразности» [Born, 1922, p. 277].
— «Отношение двух картин [геоцентризма и геокинетизма] сводится к простому преобразованию координат, и это главный постулат теории Эйнштейна, согласно которому любые два способа смотреть на мир, связанные друг с другом преобразованием координат, полностью эквивалентны с физической точки зрения… Сегодня мы не можем сказать, что теория Коперника “правильная”, а теория Птолемея “неправильная” в каком-либо значимом физическом смысле» [Hoyle, 1973, p. 90].
— «Его [Коперника] собственная теория была лишь модифицированной формой системы Птолемея, и предполагала тот же небесный механизм, но с одним или двумя колесами, замененными путем перестановки ролей Земли и Солнца» [Butterfield, 1957, pp. 39–40].
Вместе с тем, авторы подобных высказываний, ссылаясь на ОТО, не учитывали важного обстоятельства: система отсчета с неподвижной Землей, не вращающейся вокруг своей оси, неэквивалентна системе Коперника как в классической физике, так и в ОТО. Если считать, что все вращается вокруг неподвижной Земли, то нетрудно убедиться, что на расстоянии 4,11 миллиардов километров (между Ураном и Нептуном) скорость вращения любого тела окажется равной скорости света, а на больших расстояниях превышает эту скорость, что делает такую систему координат физически не реализуемой на этих расстояниях, тогда как система Коперника может использоваться и на больших расстояниях.
Действительно, если обратиться к задаче о стационарном гравитационном поле, возникающем при переходе к равномерно вращающейся системе отсчета, то в такой системе выражение для интервала (в цилиндрических координатах r, φ, z, когда ось вращения совпадает с осями z и zꞌ и rꞌ=r, zꞌ=z и φꞌ= φ – Ωt, где Ω — угловая скорость вращения) имеет вид:
ds2 = (c2 – Ω2r2)dt2 + 2Ωr2dφdt – dz2 – r2dφ2 – dr2,
и компонента g00 ковариантного метрического тензора gik может быть выражена как
g00 = 1 – Ω2r2/c2.
Важно отметить, что g00 > 0, невыполнение этого условия означает, что соответствующая система отсчета не может быть реализована физическими телами [Ландау, Лифшиц, 2003, с. 343; Grib, Pavlov, 2017, p. 2–3]. Отсюда следует, что вращающейся системой отсчета можно пользоваться только до расстояний, равных c/Ω (поскольку из g00 = 1 – Ω2r2/c2 > 0 следует, что r < c/ Ω).
Если в качестве вращающейся системы координат выбрать Землю, то соответствующая угловая скорость ΩT = 2π/24·3600 ≈ 7,3·10–5 сек–1, и g00 = 0 при r = c/ ΩT ≈ 4,1·109 км. Учитывая, что расстояние до Урана составляет ≈ 2,9·109 км, а для Нептуна ≈ 4,5·109 км, то граница возможного использования Земли в качестве вращающейся системы отсчета проходит между Ураном и Нептуном. На расстояниях больших 4,1·109 км «меняется формула для квадрата интервала во вращающейся системе отсчета, так что она теряет смысл. Поэтому система Коперника все-таки остается предпочтительной» [Гриб, 2008, с. 21–22]. Вернемся, однако, к рассмотрению гелиоцентрической теории в историко-научном аспекте.
Мы не знаем, как именно Коперник пришел к своему открытию и все предложенные исторические реконструкции являются не более чем гипотезами, более или менее подкрепленными фактами. Однако очевидно, что одним из аргументов в пользу гелиоцентризма стало для Коперника совпадение в системе Птолемея периода движения Сатурна, Юпитера и Марса по соответствующим эпициклам, а также движения Меркурия и Венеры по деферентам, с периодом движения Солнца по деференту (1 год). Это совпадение, точнее, необъяснимость его с позиций геоцентрической теории, воспринималось Коперником как крупный недостаток системы Птолемея, в которой все численные отношения периодов являлись «чем-то предопределенным как бы свыше и не требующим объяснения» [Амбарцумян, 1973, с. 48]. Возможно, именно осознание того, что точное совпадение указанных периодов отражают одно и то же движение — годичное обращение Земли вокруг Солнца — стало для Коперника едва ли не самым убедительным аргументом в пользу гелиоцентрической теории, ибо движение Земли было единственно возможным объяснением такого совпадения.
Сам же Коперник опирался на принцип, согласно которому сидерический период обращения планеты (T) вокруг центра ее движения должен увеличиваться по мере увеличения размеров ее орбиты (R). Это положение, которое он характеризовал как prima ratione, я далее буду называть RT-отношением.
С особой значимостью этого отношения для Коперника связано другое обстоятельство, побудившее его принять гелиоцентрическую идею. Речь идет о неразрешимости в рамках системы Птолемея проблемы относительных размеров орбит различных планет, тогда как в гелиоцентрической системе эти отношения определялись из наблюдений непосредственно (при том, что обе теории опирались на практически одни и те же данные наблюдений). Полученные Коперником численные значения отношений диаметров орбит мало отличаются от принимаемых нами сегодня отношений больших полуосей. Тем самым фромборкскому астроному удалось определить порядок планет непосредственно из расчетов планетарных орбит.
Таким образом, гелиоцентрическая система, в которой геометрические соотношения определялись количественно и притом однозначно из наблюдений, давала ясные ответы на вопросы, которые теория Птолемея оставляла вообще без ответа.
Почему же утверждения геоцентрической теории, неприемлемые для Коперника, были вполне приемлемы для Птолемея и его последователей? Причина состояла в том, что задача этой теории сводилась к правильному описанию видимого движения небесных тел (в данном случае планет), или, говоря языком того времени, к «спасению явлений (видимостей)». Вместе с тем, птолемеевская теория в принципе не могла определить величины как радиусов деферентов и эпициклов для каждой планеты (известно было только их отношение), так и угловых скоростей движений по указанным окружностям. Только подбирая величины скоростей движения планеты по эпициклу и центра эпицикла по деференту и вводя ряд дополнительных условий, можно было описать движение каждой планеты, каким его видит земной наблюдатель. Как отметил Дж. Норт, гений Птолемея отличался «умением добавлять новые параметры к старой модели таким образом, чтобы удовлетворить требуемым условиям» [Норт, 2021, с. 170] и кроме того, «опираясь на идеи своих предшественников, он [Птолемей] сумел выдвинуть предположение о том, как небесные тела движутся в пространстве. Найдя параметры моделей посредством их подгонки к наблюдательным данным, он получил возможность предсказывать наступление видимых явлений, исходя из последовательности своих геометрических предположений» [Там же, с. 179] (курсив мой. — И.Д.). Таким образом, «спасти явления» удавалось только ценой введения ad hoc–гипотез.
Основные особенности движения планет в модели Птолемея состояли в следующем:
- Земля (для простоты, ввиду малости эксцентриситета, можно считать, что она находится в центре мира), центры эпициклов Меркурия и Венеры, а также Солнце (которое движется только по деференту) всегда лежат на одной прямой. Принятие этого допущения (ad hoc — гипотезы) позволяло объяснить, почему период обращения центров эпициклов Меркурия и Венеры вокруг Земли равен в точности одному земному году.
- Периоды обращения Меркурия и Венеры по эпициклам различны: для Меркурия — 88 суток, для Венеры — 225.
- Центры эпициклов Марса, Юпитера и Сатурна обращаются по своим деферентам за различные промежутки времени: от 687 суток для Марса до почти 30 лет для Сатурна.
- Марс, Юпитер и Сатурн обращаются по эпициклам ровно за один земной год.
- Радиусы эпициклов Марса, Юпитера и Сатурна, т.е. отрезки, соединяющие центр планеты с центром эпицикла, всегда параллельны направлению Земля — Солнце, но не равны друг другу. В результате принятия этого ad hoc–предположения движения верхних планет[2] удовлетворяли условию п. 4.
- Плоскости деферентов Меркурия и Венеры совпадают с плоскостью эклиптики; плоскости эпициклов Марса, Юпитера и Сатурна параллельны плоскости эклиптики.
- Плоскости эпициклов Меркурия и Венеры, деферентов Марса, Юпитера и Сатурна наклонены к плоскости эклиптики на малые углы.
Заметим, что характеры движения нижних (Меркурий, Венера) и верхних (Марс, Юпитер, Сатурн) планет весьма различны.
Далее, уже в древности астрономами были установлены также другие особенности движения планет, которые требовали своего объяснения. В частности, было замечено, что время от времени верхняя планета, Солнце и Земля оказываются на одной линии. При этом возможны следующие конфигурации этих трех небесных тел: соединение планеты P с Солнцем (S), когда последнее находится между Землёй (T) и планетой (конфигурация T – S – P); оппозиция планеты Солнцу, когда между Солнцем и планетой оказывается Земля: S – T – P. Для того, чтобы удовлетворить данным наблюдений для верхних планет, требовалось допустить, что в случае соединения планеты с Солнцем планета должна находиться в апогее своего эпицикла (ее удаление от Земли максимально), а в оппозиции планета должна находится в перигее своего эпицикла (с минимальным удалением от Земли). Кроме того, когда планета приближается к оппозиции Солнцу, земной наблюдатель фиксирует ретрогрессию, т.е. «попятное» движение планеты. Таким образом в этом случае имеет место совпадение трех явлений: оппозиция верхней планеты Солнцу, ее нахождение в перигее своего эпицикла и ее «попятное» движение.
Могла ли теория Птолемея объяснить эти и другие замечательные явления и закономерности? Да, могла. Но для этого Птолемею, как уже было сказано, пришлось ввести дополнительные ad hoc–условия в его кинематико-геометрическую схему движения планет.
Таким образом, теория Птолемея могла объяснить многие феномены и закономерности планетных движений, но, так сказать, по отдельности. Теория не устанавливала необходимых связей между отдельными закономерностями, ее параметры (скорость движения планеты по эпициклу, скорость движения центра эпицикла по деференту, отношение радиусов эпицикла r и деферента R) определялись из наблюдений, между ними не было необходимой связи, поэтому их и можно было соотнести друг с другом так, чтобы «спасти явления». Иными словами, теория Птолемея не обладала внутренней логической согласованностью, она была слишком гибкой и потому мало восприимчивой к процедуре опровержения, вследствие чего изменения и усовершенствования, вносившиеся в одну её часть, могли никак не сказываться на других частях. Таким образом, в системе Птолемея отсутствовали (на уровне теории) регулярные закономерные связи между отдельными закономерностями («regularities of regularities», как выразился З. Бехлер). Иными словами, теория Птолемея вовсе не представляла собой «систему», т.е. единую теорию движения планет, основанную на определенном числе общих положений (аксиом), из которых выводились все особенности движения небесных тел. Фактически она состояла из четырех теорий (моделей), а именно: теорий движения Солнца, Луны, верхних и нижних планет. Причем, модели движения двух нижних планет — Венеры и Меркурия — заметно отличались друг от друга, поэтому в литературе часто говорят о пяти планетарных моделях Птолемея.
Именно в несистемности «системы» Птолемея, в ее «логической гибкости» польский астроном усматривал ее главный порок[3], ее «монстрообразность», а не в ее несоответствии физике Аристотеля. Идеал построения теории Коперник видел в структуре геометрии Эвклида, в которой из совокупности определений и аксиом логически выводятся следствия (леммы, теоремы и т.д.) без каких-либо ad hoc–утверждений.
В литературе по истории астрономии стало почти общим местом утверждение, будто Коперник не имел прямых доказательств движения Земли вокруг Солнца и его теория имела лишь одно главное преимущество перед теорией Птолемея — она была проще последней и именно поэтому в конечном счете и была принята, тогда как прямые доказательства правильности гелиоцентризма были получены лишь в начале XIX столетия, когда стало возможным наблюдать годичные звездные параллаксы.
Как справедливо заметил по этому поводу акад. В.А. Амбарцумян (еще в 1973 году!), «трудно провести сколько-нибудь точное разграничение между прямыми и косвенными доказательствами какого-либо утверждения, относящегося к природным явлениям. То, что для человека ограниченного служит лишь косвенным свидетельством, порой для проницательного исследователя может быть самым прямым и самым убедительным доказательством» [Амбарцумян, 1973, с. 48]. Действительно, видимые движения внешних планет по эпициклам имеют в точности ту же самую природу, что и видимые движения неподвижных звезд по годичному параллактическому эллипсу. Поэтому, справедливо вопрошал В.А. Амбарцумян, «как можно явление годичного параллакса считать прямым доказательством, а гораздо более крупное явление, параллактическое движение внешних планет, описывавшееся во времена Коперника как видимое движение планеты по эпициклу, не считать прямым доказательством?» [Там же][4].
Да, при описании кинематики планетных движений Коперник вводил в базовую часть своей теории усложнения такого же типа, что и Птолемей (скажем, дополнительные эпициклы). Однако распространенные в литературе утверждения, будто Коперник постоянно пользовался понятиями и приемами Птолемея, а потому коперниканская теория не была удовлетворительной и ее новизна, а следовательно, и революционность, имеют весьма относительный характер, совершенно некорректны, поскольку не учитывают, что проблема устройства планетной системы имела два аспекта: пространственный и кинематический. Хотя эти аспекты тесно связаны друг с другом, их нельзя смешивать, когда речь идет о вкладе Коперника в астрономию. Им было дано ясное и в принципе правильное описание пространственного устройства планетной системы и приближенное решение кинематической задачи[5], полное решение которой было предложено впоследствии И. Кеплером. С нашей сегодняшней точки зрения может казаться, что вклад Коперника в науку недостаточно революционен, позиция, которая нашла выражение, в частности, в заглавии и в содержании статьи Н. Хэнсона «The Copernican Disturbance and the Keplerian Revolution» [Hanson, 1961]. Однако в исторической перспективе, а не в модернизаторской ретроспекции, уже то, что было сделано Коперником, стало глубоким переворотом, причем не только в астрономии, но и вообще в мышлении.
В чем же конкретно проявилась революционность Коперника?
Если ограничиваться математико-астрономической стороной вопроса (не забывая, что Коперник разрабатывал преимущественно пространственные и кинематические аспекты проблемы движения планет), то основными его достижениями стали:
— разработка новой концепции пространственного устройства Солнечной системы («мира» на языке того времени), концепции, опирающейся на новую топологию системы;
— в базовой части новой, гелиоцентрической теории отсутствуют независимые параметры, неконтролируемые ни теоретическими соображениями, ни данными наблюдений;
— гелиоцентрическая теория опирается на систему жестко связанных между собой параметров («последовательность и величины светил, все сферы и даже само небо окажутся (в гелиоцентрической теории. — И.Д.) так связанными, что ничего нельзя будет переставить ни в какой части, не производя путаницы в остальных частях и по всей Вселенной» [Коперник, 1964, с. 14]), чего не было в «лоскутной» теории Птолемея;
— базовая часть гелиоцентрической теории практически не содержит ad hoc–гипотез;
— гелиоцентрическая теория давала правильные предсказания фаз планет, особенно нижних (тогда как теория Птолемея предсказывала неправильные фазы нижних планет в их верхнем соединении с Солнцем, именно это обстоятельство позволило впоследствии Галилею, после открытия фаз Венеры, утверждать, что им было получено доказательство правоты Коперника);
— гелиоцентрическая теория объясняла различия в ретрогрессивных движениях планет;
— коперниканская теория позволяла, исходя из ее базовых положений, правильно определить относительные расстояния между планетами, откуда следовал правильный порядок планет;
— гелиоцентрическая теория позволяла рассчитать правильные траектории движения планет (тогда как теория Птолемея определяла лишь угловое смещение «линии взгляда» земного наблюдателя на планету);
— Коперник пришел к правильному выводу о размерах видимой части Вселенной: «…Небо неизмеримо велико по сравнению с Землей и представляет бесконечно большую величину; по оценке наших чувств Земля по отношению к нему как точка к телу, а по величине как конечное к бесконечному» [Коперник, 1964, с. 24].
Но этого мало, поскольку кроме математико-астрономической стороны вопроса о новаторстве Коперника есть и иная, более общая, назовем ее философско-методологической:
— в гелиоцентрической теории конфигурации планет и особенности их движения описаны с единых позиций, т.е. теория обладает систематичностью и целостностью (другими словами, Коперник предложил и реализовал иной, не птолемеевский идеал научной теории, близкий к эвклидовому (система дефиниций и аксиом, из которых следуют выводы (теоремы, леммы));
— новый идеал формализованной научной теории предполагал не только ее «эвклидову» логическую структуру, но опирался на следующее требование: «спасать явления (видимости)» должны физически истинные теории, а не просто теоретические конструкции, дающие (отчасти путем подгонки под результаты наблюдений) правильные числа («все то, что … дается Птолемеем и многими другими, хотя и соответствует числовым расчетам, но тоже возбуждает сомнения» [Коперник, 1964, с. 419]);
— число модельных реализаций гелиоцентрической теории сведено к минимуму;
— теория Коперника опиралась на иной, не схоластический идеал научного объяснения, предполагавший разнородность эспланаса и эспланандума, ибо только тогда теория обретает информативность. [Действительно, если в докоперниканские времена вопросы, касающиеся движения небесных тел (и не только подобные вопросы) формулировались в терминах особенностей (свойств), присущих самим этим телам (т.е. сама постановка вопроса почему, к примеру, данная планета совершает попятные движения?, предполагала способность самой планеты совершать такие движения; аналогично, и на другие натурфилософские вопросы о том, «почему некое тело обладает данными свойствами/способностями/качествами», давался ответ типа «сера желтая, потому что в ней есть начало желтизны»), то Коперник предложил иной идеал объяснения: если требуется объяснить, допустим, попятное движение планет, необходимо выяснить что-то другое, к примеру, строение планетной системы: что относительно чего движется, где находится наблюдатель и т.д., и затем, через это «другое» можно попытаться объяснить то, что видит глаз (и вообще, какое либо явление)].
Можно продолжить оба приведенных списка достижений Коперника и «элементов новизны» в его теории (см., к примеру, [Ахутин, 1991]), но, полагаю, сказанного уже достаточно, чтобы понять несостоятельность и поверхностность утверждений о близости (и даже эквивалентности) теорий Птолемея и Коперника, утверждений, основанных на смешении изначальных мотиваций ученого и реальных, пусть даже незапланированных, результатов его открытия[6].
Теперь перейдем ко второй теме статьи: соотнесенности теоретических поисков Коперника с культурным контекстом эпохи. Это важно, поскольку, как мне представляется, на польского астронома оказали сильное влияние не только чисто астрономические и математические соображения, но и факторы иного рода.
«ЯЗЫК ПРОСТРАНСТВА, СЖАТОГО ДО ТОЧКИ»[7]
И в «Commentariolus» (создан между 1510 и 1514 годом), и в «De Revolutionibus» (1543), Коперник настаивал, что неподвижность Земли — это не более, чем видимость, подчеркивая также, что он в изложении своей теории предполагает опираться на что-то, что находится «за пределами кажущейся (praeter apparentiam)» неподвижности Земли. Иными словами, речь шла об отношениях видимости (apparentia, греч. φαινόμενον) и того, что существует «за ее пределами» [Коперник, 1964, с. 420][8]. При этом Коперник не только меняет положение наблюдателя, который смещается из центра мира на «третье небо» и к тому же оказывается на движущейся двойным (суточным и орбитальным) движением планете, но и вводит новое разграничение между видимым и невидимым миром. Вопрос о соотнесенности видимости/кажимости и реальности был для Коперника отнюдь не второстепенным. Фактически, он меняет существующее иерархическое отношение между видимым, на которое должно, как считалось, опираться познание, и невидимым, имевшим более низкий познавательный статус в изучении природы. Проблема Коперника: как нечто, находящееся «за пределами» видимости и чувственного восприятия, может быть преобразовано в астрономическое знание?
Оказывается, утверждает Коперник, неподвижность Земли, будучи одним из наших самых основных чувственных переживаний, — это не более, чем кажимость, иллюзия, а не истина. Теория Птолемея описывает движения небесных тел хотя и с надлежащей количественной точностью, но не так, как оно происходит на самом деле, а как их видит земной наблюдатель, т.е. иллюзорно. Коперник, понимая, что за видимостью может стоять реальность, совершенно отличная от воспринимаемой глазом, предложил аргументы в пользу своего понимания того, какая именно реальность не дана земному наблюдателю в ощущении, но способна представлять ему именно то, что он видит.
Понимание Коперником «видимостей» включает в себя нечто большее, чем просто вопросы логики или дисциплинарных отношений между математикой и физикой в эпоху Возрождения. Оно органично вписывается в контекст ренессансной полемики по поводу значения видимостей и их отношения к невидимой глазом реальности, полемики, тесно связанной с ренессансной теорией линейной перспективы. Действительно, задача перспективистской живописи — создание иллюзии совпадения изображаемой на картине реальности с изображаемым, как его видит наш телесный глаз. Перспектива — это вмешательство понимания в акт видения. Различие с ситуацией в астрономии заключалось в том, что астроном, в отличии от живописца, не может видеть изучаемый объект как таковой, он должен по видимости судить о реальности. По словам Леонардо, глаз «является начальником астрономии (astrologia), он создает космографию, именно он дает советы всем человеческим искусствам и исправляет их. …Он — государь математических наук (principe delle matematiche), его науки достовернейшие (certissime)» [Леонардо да Винчи, 1955, с. 643]. «Нет, — возразил бы ему Коперник, добавив в подкрепление своей позиции цитаты из древних авторов, — глаз далеко не всегда является источником достовернейшего знания, ибо видимость обманчива, ее необходимо постоянно поверять разумом». Можно спорить, какая из этих позиций ближе духу Ренессанса (по мнению П.П. Гайденко, «в эту эпоху мир, как он открывается нашему глазу, претендует встать на место мира, как он открывается уму» [Гайденко, 1987, с. 109], — думаю, однако, что ренессансная интеллектуальная ситуация была несколько сложнее и противоречивее), но в любом случае создание гелиоцентрической теории — это событие эпохи линейной перспективы.
Если живописец имеет в своем распоряжении изображаемый объект и его задача — создать на плоскости холста[9] его иллюзорное представление, имитирующее то, которое создано глазом, то задача астронома иная — перед ним иллюзия («картина») уже есть, и ему надо понять, что именно, какую реальность она представляет. Т.е. если живописец решает, так сказать, прямую задачу (переход от реальности к видимости), то астроном — обратную (воссоздание реальности по видимости). Но это две стороны одной и той же проблемной ситуации: найти точные строгие соотношения между видимыми предметами (объектами) и тем, что видит наблюдатель.
О линейной перспективе в эпоху Кватроченто рассуждали многие. Так, Пьеро делла Франческо (Piero di Benedetto de‘ Franceschini, Piero del Borgo; ок. 1420–1492), живописец и геометр, которого Лука Пачоли называл «королем математиков» среди художников, писал: «Живопись — это не что иное, как показывание поверхностей и тел, сокращенных [или] увеличенных на пограничной плоскости так, чтобы действительные вещи, видимые глазом под различными углами, представлялись на названной границе как бы настоящими; а так как у каждой величины всегда одна часть ближе к глазу, чем другая, а более близкая всегда представляется глазу на намеченных границах под большим углом, чем более отдаленная, и так как интеллект сам по себе не может судить об их размерах, т. е. о том, какая из них ближе, а какая дальше, то поэтому я утверждаю, что необходима перспектива. Она пропорционально различает все величины, доказывая, как подлинная наука, сокращение и увеличение всяческих величин посредством линий» [Франческа, 1937, с. 103].
Живописец должен так преобразовать аксиомы эвклидовой геометрии, чтобы они могли быть «схвачены глазом», поэтому в трактатах Пьеро делла Франческа и Леона Баттисты Альберти точка становится «из идеальной — “воображаемой”, она есть очень маленькое тело, находящееся как бы на грани чувственного восприятия» [Гайденко, 1987, с. 108]. «…Точка, — учил Альберти, — есть некий знак, которые не может быть разделен на части. Знаком я здесь называю все то, что находится на поверхности, будучи доступно нашему зрению. Что же касается вещей, которые мы не можем видеть, никто не будет отрицать, что они никакого отношения к живописи не имеют. Живописец должен стараться изобразить только то, что видимо» [Альберти, 1935–1937, т. 2, с. 27].
Математика Альберти действительно не относится непосредственно к идеальной сфере. Он признает, что профессиональные математики «измеряют форму вещей одним умом, отрешившись от всякой материи», тогда как задача живописца — «изобразить вещи для зрения» [Там же. С. 26].
Но как только Альберти обращается к методу перспективы, ему приходится разъяснять читателю, как невидимая математическая перспективная «сетка» формирует пространственные отношения на поверхности картины. Он начинает с того, что математические пропорции, лежащие в основании красоты, «не обнаруживаются в одном месте»: «в одном теле не найти всех красот вместе, они распределены по телам и встречаются редко (non uno loco omnes pulchritudinis laudes comperiantur sed rarae illae quidem ac dispersae sint)» [Там же, с. 59].
В отличие от Галилея, Альберти не надеется обнаружить математический порядок в каждом теле, в каждом явлении, в каждой висящей цепи или катящемся шаре. Более того, «прекрасные формы», о которых писал Альберти — это, в его понимании, отнюдь не следы, оставляемые движущимся телом. Геометрические пропорции, в которых пребывает красота, обязательно статичны. Естественное движение, которое для Кеплера и Галилея создавало математические пропорции, нарушает равновесие, которого Альберти требует от красивых форм. Именно в этом и заключается смысл математической перспективы: внести стабильность в мир меняющихся образов, без чего невозможно раскрыть красоту этого мира. Сознавая, что «нельзя хорошо воспроизвести что-либо такое, что не сохраняет все время одно и то же положение», Альберти советует художнику использовать метод «сечения» зрительной пирамиды, а именно «тончайшую завесу редкой ткани, окрашенную в любой цвет…, разбитую более толстыми нитями на любое число параллелей. Завесу эту я помещаю между глазом и видимым предметом так, что зрительная пирамида проникает через просветы ткани». Это завеса «всегда представляет … одну и ту же неподвижную поверхность», на которой можно, «отметив определенные границы», найти «истинную вершину пирамиды». Ведь «ты знаешь, — обращается Альберти к читателю (трактат написан в форме послания Филиппу Брунеллески), — насколько то, что ты видишь, покажется сильно изменившимся в зависимости от перемены расстояния и от перемены положения центра» [Там же, с. 43]. Настойчивое требование Альберти — художник должен заранее определить положение глаза, чтобы правильно наблюдать изображаемый объект — находит свое отражение в требовании Коперника определить местоположение наблюдателя во Вселенной, прежде чем приступить к описанию движения небесных тел.
Объекты, которые Альберти учит своих читателей рисовать, так или иначе статичны, поэтому завеса — это мера, позволяющая устранить самый последний источник изменений — движение глаза художника, когда он перемещается от объекта к мольберту.
В «De pictura», сочинении Альберти, которое заметно повлияло на оптические штудии Леонардо, процесс восприятия картины описан с использованием математической конструкции, состоящей из двух горизонтально ориентированных зрительных пирамид с общим основанием. Вершина одной из них находится в глазу смотрящего, а ее основание — плоскость картины. Вторая пирамида ориентирована вглубь картины и ее вершиной является точка схода перспективных линий. Таким образом, плоскость изображения подобно стеклянной стене отделяет реальный мир зрителя от иллюзорного мира изображения. В результате, человек «не погружен в пространство, он существует перед ним или возвышается над ним. … По выражению Пико делла Мирандола, человек “вертикален” по отношению к “горизонтальному” миру; он подчинил себе мир, познал и упорядочил его, но оказался в этом мире одиноким: “не обитателем, но зрителем Вселенной”» [Данилова, 1996, с. 19].
Коперник, увидевший реальное движение не на небе (точнее, не только там), но в месте, где находится наблюдатель, работал в той же системе представлений (в той же парадигме, как сказал бы Т. Кун), что и теоретики и практики линейной перспективы в том смысле, что подобно мастеру перспективистской живописи, фромборкский астроном выделяет из разнообразных схем репрезентации планетных движений ту единственную, которая наилучшим образом передает симметрию и гармонию мира. Астроном-традиционалист не в состоянии правильно видеть Космос, симметрия и гармония которого раскрывается человеку, только когда он осознает, что наблюдает движение небесных тел не из топографического центра мира, т.е. когда он осознает подлинную природу своего видения. Коперниканская революция совершила «своего рода анаморфозу Вселенной» [Hallyn, 1993, p. 102]. Истина в ее полноте и цельности открывается лишь с определенной точки созерцания, в особом ракурсе, адекватном правильному видению божественного Творения. Гелиоцентрическое представление мира стало возможным путем контролируемой трансформации геоцентрической модели. Видимая «действительность» отринута, вместо нее — образ рационально сконструированного мира, в котором форма господствует над содержанием, а относительное над абсолютным (см. подр.: [Дмитриев, 2006]).
Размышления Альберти о перспективе и его идея представления бесконечности перекликаются с некоторыми мыслями Николая Кузанского, особенно с содержанием его трактата «De visione Dei». Возможно, Кузанец был знаком с сочинением Альберти (об отношениях между Кузанцем и Альберти см. [Santinello, 1960; Koenigsberger, 1979; Carman, 2014]). По словам К. Ясперса, для Кузанского «каждое предположение нашей мысли состоит в определенной точке зрения. Каждая мысль-видение для него — это перспективное видение» [Jaspers, 1964, S. 144]. О концептуальной соотнесенности теории центральной перспективы и космологическими прозрениями Николая Кузанского писал Дж. де Сантиллана: «Альберти ясно сознает, что продольная перспектива несет с собой тему созерцания; она глубоко погружена, как полагал еще Плотин, в эту одну удаленную точку. Фактически такая перспектива эквивалентна средневековому золотому фону, но в отличие от чувственно воспринимаемого золота, эта воображаемая совокупность удаленных точек совершенно абстрактна — это подлинно интеллектуальная конструкция, подобная конструкции Кузанца, заканчивающаяся на “круге бесконечного радиуса”» [Santillana, 1969, pp. 59–60].
Согласно Кузанскому, восприятие imago Dei зависит от статуса наблюдающего субъекта. Каждый человек, смотрящий на икону omnia videns (т.е. «лик, тонким живописным искусством нарисованный так, что он будто смотрит сразу на всё вокруг» [Николай Кузанский, 1979–1980, т. 2, с. 35]), будет видеть уникальную икону под своим особым углом зрения, в своей «сжатой» точке зрения. «Пусть, — писал Кузанский, — в своей конкретной ограниченности каждое зрение и неспособно, обратившись к одному, видеть другое или абсолютно все», однако «кажимость, какую являет изображение, недостижимо поднимается и становится бытием в абсолютном зрении» [Там же, с. 38] Бога. Подобно Альберти и Пьеро делла Франческа, Кузанец на языке философской теологии выразил высшую идею Бога через концепцию разума, использующего математические построения для выражения абсолютно неопределимой трансцендентности Творца.
Кузанец стремится привести своих читателей к пониманию того, что их непосредственное и наивное отношение к портрету является частичным (partial), и помочь осознать, что видение Бога является общим для всех. Таким образом, следуя указаниям Кузанского, в воображении медитирующего монаха возникает картина того, как бесконечное число относительных точек зрения подчинено абсолютной перспективе Бога. В размышлении о собственной точке зрения становится доступной иная, невидимая (или божественная) точка зрения.
Вместе с тем, Кузанский не ограничивается напоминанием о ненадежности человеческого видения, он требует от читателя признания, что статус наблюдателя сам по себе иллюзорен, а следовательно, и экс(вне)-центричен, поскольку в действительности он, наблюдатель, оказывается наблюдаемым. В этой перспективе позиция Коперника представляется весьма дерзкой, ибо его теория предполагает взгляд, наблюдающий за наблюдателем, т.е. совершенно особый, уникальный взгляд на небо, тот взгляд, который Николай Кузанский соотносил с Богом и который предполагает, по Копернику, что «Земля по отношению к небу, как точка к телу, а по величине, как конечное к бесконечному» и «отсюда не следует, что Земля должна покоиться в середине мира» [Коперник, 1964, с. 24].
К сказанному в этом разделе нелишне добавить также краткий исторический комментарий. Региомонтан, скорее всего благодаря Паоло Тосканелли (1397–1482), узнал об увлечении Кузанца математическими проблемами [Shank, 2017] (Тосканелли был общим другом обоих). Оба они, — Тосканелли и Региомонтан, — отнеслись к математическим опытам кардинала весьма критически. Коперник же, в отличие от Региомонтана, полагал необходимым освободить математиков не только от теологической и философской опеки (вспомним знаменитую фразу фромборкского астронома: «математика пишется для математиков» [Коперник, 1964, с. 13]), но и от подчинения математиков «видимостям». Это не означало, что видимость для Коперника была простой иллюзией. Нет, речь шла о том, что П.П. Гайденко удачно назвала, — именно в контексте обсуждения ренессансной перспективы, — феноменологизмом. Феноменологизм, в ее понимании, «в меньшей степени ориентируется на чувственное восприятие (как художника, так и зрителя), он принимает во внимание главным образом математические законы пространственных соотношений» [Гайденко, 1987, с. 117]. Коперник, обсуждая математические вопросы теории движения небесных тел, настаивал, что, говоря о видимости чего-то, необходимо учитывать статус наблюдателя. И в этом же ракурсе (учет позиции наблюдателя/зрителя) разворачивалась полемика вокруг теории линейной перспективы.
Как видим, столь разные интеллектуалы, как Альберти, Кузанский, Региомонтан и Тосканелли, оказались на исходе Кватроченто в одном культурном (итальянском par excellence) поле. В этом же интеллектуальном поле оказался и Коперник, когда он прибыл в Болонью в 1496 году. Вообще, следует отметить, что по своим культурным склонностям и предпочтениям Коперник был тесно связан с Италией [Rose, 1975].
Итак, фромборкский астроном глубоко осознал, что структуры и сущности, не доступные прямому наблюдению, могут быть познаны с помощью определенных гипотез и рассуждений, позволяющих получить информацию о том, что не поддается чувственному восприятию, т.е., говоря словами Альберти, «сделать отсутствующее присутствующим (absentes… present es esse faciat)» [Альберти, 1935–1937, т. 2, с. 39]. В итоге, традиционной астрономии был брошен серьезный вызов. Картина движения планет оказывалась различной с различных положений: планетарные движения, наблюдаемые из точки эксцентра не совпадали с тем, что видел бы наблюдатель, находящийся в точке экванта (причем, если первое положение было реальным положением наблюдателя, то эквант был точкой воображаемой, поэтому «получалось, что светило двигалось с постоянной скоростью не по несущей его орбите и не вокруг собственного ее центра» [Коперник, 1964, c. 419]). Тем самым положение наблюдателя не являлось более индифферентным по отношению к видимой «структуре мира».
Указанные обстоятельства, сами по себе не новые, но в интеллектуальной ситуации раннего Нового времени получившие особую значимость, в заметной мере предопределили решение Коперника принять невидимое движение Земли в качестве основного принципа его системы. То, что небеса кажутся нам движущимися, не может, по Копернику, служить доказательством неподвижности Земли, поскольку видимость иногда скрывает больше, чем являет, и что будет явлено наблюдателю, а что скрыто от него, зависит от положения последнего.
Выстраивая гелиоцентрическую теорию, Коперник, если рассматривать его достижения в историческом ракурсе, искал ответы на вызовы, которые искусственная перспектива Альберти и теологические спекуляции Кузанского бросили визуальному опыту в XVI столетии.
Выше я остановился лишь на одном из контекстов создания Коперником гелиоцентрической теории. Иные контексты (собственно астрономический, математический, логический, физический, политический, коммуникативный и проч.) я предполагаю рассмотреть в следующих публикациях. Мне представляется, что на современном этапе развития истории и философии науки резонансная модель научных революций (и, вообще, крупных инноваций) оказывается более других адекватной наличному историко-научному материалу и весьма перспективной [Дмитриев, 2022].
Литература
Альберти Л.Б. Три книги о живописи // Альберти Л.Б. Десять книг о зодчестве: В двух томах. Москва: Издательство Всесоюзной академии архитектуры, 1935–1937. Т. ІI. Материалы и комментарии / Комментарии В.П. Зубова при участии: А.И. Венедиктова, А.Г. Габричевского и А.К. Дживелегова. C. 25–63.
Амбарцумян В.А. Коперник и современная астрономия. Доклад на Юбилейном заседании Общего собрания Академии наук СССР, посвящённом 500-летию со дня рождения Н. Коперника // Вестник Академии наук СССР, 1973, № 5. С. 46–56.
Ахутин А.В. Как возможна научная революция // Традиции и революции в истории науки / Отв. ред. П.П. Гайденко. М.: Наука, 1991. С. 83–104.
Бовыкин Д.Ю., Чудинов А.В. Французская революция. М.: Альпина нон-фикшн: Пост Наука, 2020. С. 24.
Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII–XVIII вв). Формирование научных программ нового времени. М.: Наука, 1987.
Гриб А. А. Основные представления современной космологии. М.: Физматлит, 2008.
Данилова И.Е. Судьба картины в европейской живописи. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1996.
Дмитриев И.С. Искушение святого Коперника: ненаучные корни научной революции. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006.
Дмитриев И.С. Коперник против Куна // Эпистемология и философия науки, 2022, Т. 59. № 4. С. 126–142.
Касавин И.Т., Порус В.Н. Возвращаясь к Т. Куну: консервативна ли «нормальная наука»? // Эпистемология и философия науки. 2020. Т. 57. № 1. С. 6–19; С.
Коперник Н. О вращении небесных сфер. Малый комментарий. Послание против Вернера. Упсальская запись / Перевод И.Н. Веселовского. Статья и общая редакция А.А. Михайлова. М.: Наука, 1964.
Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Теоретическая физика: Учеб. пособ.: в 10 т. Т. II. Теория поля. 8-е изд., стереот. М.: Физматлит, 2003.
Леонардо да Винчи. О свете, зрении и глазе // Леонардо да Винчи. Избранные естественнонаучные произведения / Редакция, перевод, статья и комментарии В.П. Зубова. Москва: Издательство Академии наук СССР, 1955. С. 642–734.
Николай Кузанский. Соч.: В 2-х т. М.: Мысль, 1979–1980.
Норт Д. Иллюстрированная история астрономии и космологии / Пер. с англ. К. Иванова. М.: Новое литературное обозрение, 2021.
Франческа Пьеро делла. О живописной перспективе (фрагменты) // Мастера искусств об искусстве. Избранные отрывки из писем, дневников, речей и трактатов. В 4-х томах / Под общей редакцией Д. Аркина и Б. Терновца. Т. 1 / Редакция и примечания А. Губера и А. Сидорова. М.-Л.: ОГИЗ: Государственное издательство изобразительных искусств, 1937. С. 96–104.
Якимович А. К. Искусство непослушания. Вольные беседы о свободе творчества Санкт-Петербург: Дмитрий Буланин, 2011.
Born M. Einstein’s Theory of Relativity /Transl. H. Brose. New York: E. P. Dutton and Company Publishers, 1922.
Butterfield H. The Origins of Modern Science (1300–1800) / Revised Edition. New York: The Free press. A Division of Macmillan Publishing Co., Inc., 1957.
Carman Ch. H. Leon Battista Alberti and Nicholas Cusanus: Towards an Epistemology of Vision for Italian Art and Culture. Farnham, UK: Ashgate, 2014.
Hallyn F. The Poetic Structure of the World: Copernicus and Kepler / Transl. D.M. Leslie. New York: Zone Books, 1993.
Hanson N. R. The Copernican Disturbance and the Keplerian Revolution // Journal of the History of Ideas, 1961. Vol. 22, No. 2. Pp. 169–184.
Hon G., Goldstein B.R., Symmetry in Copernicus and Galileo //
Journal for the History of Astronomy, 2004. Vol. 35. Pp. 273–292.
Hoyle F. Nicolaus Copernicus: An Essay on His Life and Work. London: Heinemann Educational Books Ltd., 1973.
Grib A. A., Pavlov Y. V. Comparison of particle properties in Kerr metric and in rotating coordinates. Gen Relativ Gravit 49, Article number: 78 (2017) https://doi.org/10.1007/s10714-017-2238-3.
Jaspers K. Nicolaus Cusanus. München: Piper, 1964.
Koenigsberger D. Renaissance Man and Creative Thinking: A History of Concepts of Harmony, 1400–1700. Atlantic Highlands, NJ: Humanities, 1979.
Needham J. The Grand Titration. Science and Society in East and West. London: Allen & Unwin, 1969. P. 135.
Rose P. L. The Italian Renaissance of Mathematics: studies on humanists and mathematicians from Petrarch to Galileo. Geneva: Droz, 1975.
Santillana G. de. The Role of Art in the Scientific Renaissance // Critical Problems in the History of Science. /Ed. M. Clagett. Madison: University of Wisconsin Press, 1959. Pp. 33–65.
Santinello G. Nicolò Cusano e Leon Battista Alberti: pensieri sul bello e sull’arte // Atti del Convegno di Bressanone, Firenze: Sansoni,1960. Pp. 147–178.
Shank M. H. Regiomontanus and Astronomical Controversy in the Background of Copernicus // Before Copernicus: The Cultures and Contexts of Scientific Learning in the Fifteenth Century / Edited by Rivka Feldhay and F. Jamil Ragep. Montreal & Kingston: McGill-Queen’s University Press, 2017. Pp. 79–109.
Примечания
* В основу статьи положен доклад, прочитанный на Второй научной конференции «Ритмы и контрапункты творчества» клуба «Урания», состоявшейся 25 февраля 2023 года.
[1] Замечу, что указанная особенность относится не только к революциям научным, но и социальным, что было убедительно показано, в частности, на примере Французской революции в монографии [Бовыкин, Чудинов, 2020].
[2] В теории Птолемея прилагательное «верхние» относится к планетам, расположенным за Солнцем (Марс, Юпитер, Сатурн), а прилагательное «нижние» – к планетам, находящимся между Землей и Солнцем (Луна, Меркурий и Венера). Часто термины «верхние» и «нижние» планеты используют, когда речь идет о геоцентрической теории, а термины «внешние» и «внутренние» – когда рассматривают структуру Солнечной системы с позиций гелиоцентризма.
[3] По словам Г. Хона и Б. Гольдштейна, Коперник рассматривал систему Птолемея как «a mixed bag of theories» [Hon, Goldstein, 2004, p. 276].
[4] В этой связи В. А. Амбарцумян приводит поясняющий пример: «Представим себе, что Солнце, кроме планет, имеет также отдаленный самосветящийся спутник, т. е. является широкой двойной звездой, и указанный спутник вращается вокруг Солнца на расстоянии 10 000 астрономических единиц. Тогда период обращения этого спутника вокруг Солнца будет близок к миллиону лет. В своем орбитальном движении он будет перемещаться примерно на 1,2 секунды дуги в год. Для астронома, не знающего, что это спутник Солнца, объект будет представляться звездой, собственное движение которой равно 1,2″, а годичный параллакс 20″. Астроном же, знающий, что этот объект описывает орбиту вокруг Солнца, будет рассматривать столь большой годичный параллакс как эпицикл. Этот пример рельефно показывает, что между двумя доказательствами движения Земли вокруг Солнца (тем, которое было у Коперника, и тем, которое было получено в XIX в.) нет принципиальной разницы. Только, выражаясь фигурально, у Коперника было доказательство, большее по своим угловым размерам» [Амбарцумян, 1973, с. 48–49].
[5] Именно в силу указанной приближенности теория Коперника не могла дать объяснения ряду явлений. Скажем, проблема изменения блеска планет в связи с изменениями их расстояния до Земли, строго говоря не чисто кинематическая, осталась не решенной в рамках предложенной Коперником теории.
[6] Да, революционные новации Коперника («остановил Солнце, сдвинул Землю») мотивировались его стремлением довести до полного совершенства традиционные принципы, в первую очередь – принцип РКД. Вполне возможно, ибо герои многих научных (как и социальных революций) видели свой идеал в прошлом (как они его понимали). Но мотивации – это все же факт интеллектуальной биографии героя, в данной же статье речь идет о реальных результатах/последствиях его усилий.
[7] О.Э. Мандельштам (1935). Данный раздел является переработанным и расширенным вариантом соответствующего раздела моей предыдущей публикации [Дмитриев. 2022, с. 134–138].
[8] См. также: Copernicus N. Commentariolus. Complete Latin text online at Bibliotheca Augustana:
http://www.fh-augsburg.de/%7Eharsch/Chronologia/Lspost16/Copernicus/kop_c00.html (последнее обращение: 10.05. 2023).
[9] Или на плоскости доски. Большинство картин в XV веке писалось на досках.