Семиотическое освоение пространства предполагает не только его материальное, но и символическое расчленение, в частности, расширение относящейся к нему терминологии. «Термин», по своему исходному значению, это и есть черта, межа, разделяющая разные земельные наделы. «Terminus» на латыни —— пограничный камень или столб, межевой знак; граница, предел (от глагола «terminаre», размежевывать, отделять, разграничивать, заканчивать).
Михаил Эпштейн
К семиотике пространства. Новые термины и конфигурации
DOI 10.55167/0954a5abd8ef
Введение
У семиотики особые отношения с пространством. Не случайно центральная теоретическая статья Ю. Лотмана, вводящая понятие «семиосферы», называется «Семиотическое пространство», а сама семиосфера там сравнивается с залом музея. Ключевое понятие лотмановской семиотики тоже пространственное — это граница, разделяющая миры: своих и чужих, живых и мертвых, города и деревни и т.д. Не случайно и то, что Ж. Деррида выдвинул пространственное понятие следа как ключевое для своей грамматологии, в которой письмо, развернутое в пространстве, предшествует устной речи, развернутой во времени.
Можно сказать, что элементарная единица и лотмановской, и дерридеанской семиотики, лежащая в основе и «границы», и «следа», — простая черта, линия, которая вносит расчленение в пространство: делит его на правое и левое, на верхнее и нижнее, на внутреннее и внешнее… Тем самым, семиотика пространства — это, по сути линеология (от лат. linea — нить, струна, метка, граница, предел), наука о смысловом членении пространства. Вероятно, лучшим эмпирическим введением в эту дисциплину могут служить книги британского антрополога Тима Инголда «Линии: краткая история» (2007) и «Жизнь линий» (2015).[1] Линии интересуют Инголда прежде всего в ландшафтном, географическом и архитектурном пространстве, как материальные первоэлементы культурной антропологии. Однако можно помыслить линеологию и как процесс вербального членения пространства по тем линиям, которые раньше в нем не были отмечены и закреплены.
Семиотическое освоение пространства предполагает не только его материальное, но и символическое расчленение, в частности, расширение относящейся к нему терминологии. «Термин», по своему исходному значению, это и есть черта, межа, разделяющая разные земельные наделы. «Terminus» на латыни —— пограничный камень или столб, межевой знак; граница, предел (от глагола «terminаre», размежевывать, отделять, разграничивать, заканчивать). Римский бог Terminus – покровитель границ и хранитель межевых знаков, над которыми в день Терминалий совершались обряды почитания. Владельцы прилегающих полей собирались у общего пограничного знака, термина, и каждый украшал гирляндами свою сторону камня или столба, освящал жертвоприношениями и возлияниями — медом, вином, молоком, зерном…
От этой же основы и «термин» — слово с точно очерченным значением, например, специальное понятие в науке. Вот и мы воздадим свою дань почтения терминам, этим разделительным знакам в словесно-понятийном пространстве. Введение новых терминов — это как бы прочерчивание новых, смыслоразличительных линий в семиосфере. Ниже предлагается одиннадцать новых терминов, призванных очертить те конфигурации пространства, которые раньше оставались не обозначенными. Все термины толкуются единообразно, включая их этимологию и перевод на английский.[2]
Человек и место
1. СИНТОПИЯ (syntopia; букв. соместие, от греч. корней syn–, с–, и topos, место).
а). Связь разных времен через единство места. Если синхрония — это одновременность событий, происходящих в разных местах, то синтопия — это единоместность событий, происходящих в разных временах. В синтопии разные эпохи, события связываются через единство места, образуют сплав чувств, воспоминаний, ассоциаций. Например, в афинской Агоре ступаешь по следам, оставленным Сократом и апостолом Павлом, — как будто ты прикасаешься к ним через эту землю, камни, горизонт. В Ясной Поляне подступают образы Л. Толстого и сам посетитель становится участником его жизни. Синтопия — способ переживания внутренней связи с теми, кто здесь побывал, своего рода контактная магия места, проходящая сквозь время.
Синтопия может быть обращена не только в прошлое, но и будущее, как, например, у А. Пушкина в стихотворении «…Вновь я посетил»:
…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Синтопия с прошлым: «здесь опять /Минувшее меня объемлет живо».
Синтопия с будущим: «мой внук /Услышит ваш приветный шум, когда,/
С приятельской беседы возвращаясь, /Веселых и приятных мыслей полон, /Пройдет он мимо вас во мраке ночи/ И обо мне вспомянет».
б)Художественный или документальный жанр, связывающий события разного времени единством места. Например, фильм-синтопия Вуди Аллена «Полночь в Париже» представляет Париж в трех временных срезах: 2010, 1920-е и 1890-е. Порой такие сюжеты мотивируются путешествием в машине времени, например, в серии фильмов «Назад в будущее», где американский городок Хилл Вэлли (Hill Valley) представлен в 1985, 2015 и 1885 гг. Синтопия отличается от жанров хроники или истории тем, что не излагает последовательно события, происходящие в одном месте, а создает монтаж разновременных планов и картин одного места. К жанру лирической синтопии относятся такие стихотворения, как «Запустение» Е. Баратынского, «Возвращение на родину» С. Есенина.
Можно очертить и другие смыслы этого понятия.
в) Синтопия (ср. «сим-патия») — избирательная предрасположенность человека к пребыванию в определенной местности. Одних тянет к водоемам, дргих к горам, третьих — к лесу. Иногда синтопия может быть возрастной: молодого человека привлекает топос столицы, а на склоне лет тянет к уединению в сельской глуши. Личность и пространственная среда рассматриваются в симбиозе. Избирательная синтопия — один из разделов психологии личности и возрастной психологии.
г) Синтопию можно также рассматривать как пространственные совпадения и пересечения в жизни разных людей, их приверженность одним и тем же местам. Например, у тех, кто долго жил в Париже, Праге и Петербурге, синтопичные траектории жизни. Синтопией можно считать и любовь к путешествиям в одни и те же места, общие конфигурации географических перемещений и т.п.
2. АТОПИЯ (atopia,from Greek atopos ‘необычный, безместный’, from a— ‘без’ + topos ‘место’). Несовместимость человека с определенной местностью, ландшафтом или Личность может испытывать необъяснимое отвращение, неловкость, страх перед определенным местом или типом местности, что бывает связано с травматическим опытом прошлого. Разновидностью атопии являются клаустрофобия и агорафобия — страх слишком тесных и слишком широких, открытых пространств. К проявлениям атопии можно также отнести нежелание или неспособность долго пребывать в одном месте, охоту к постоянной перемене мест — скитальчество, странничество, бездомность, беспорядочность перемещений, «бегство от себя».
3. ПСИХОТОПОС (греч. psyche душа + topos, место). Психологическая особенность места и его воздействия на индивида; расположение в пространстве как источник определенных переживаний, психических состояний.
Каждая местность – это не только физическая, но и психическая реальность, которую мы воспринимаем интуитивно и с которой эмоционально взаимодействуем. У римлян было выражение «гений места» (genius loci). Гений – это добрый покровитель, чаще всего – мифологический персонаж или известная личность, которая ассоциируется с данным местом. Например, Джойса можно считать «гением» Дублина, а Гауди – Барселоны, поскольку само их творчество пропитано духом этих мест и в свою очередь определяет их символику, их духовную географию. Но психотопос не обязательно воплощен в каком-то культовом авторе или персонаже, это скорее объективная психическая реальность, к которой мы чувствуем свою причастность на уровне настроений, влечений, ментальных состояний. Лес и поле, степь и пустыня, река и озеро, гора и море – это особые психотопосы, которые по-разному сочетаются с психотипами разных людей. Есть люди леса и люди моря. Кому-то хорошо и привольно в горах, а кому-то – невыносимо тяжело и страшно. Для одних Петербург — это самое прекрасное место на земле, а других оно тревожит и подавляет. Даже внутри одного города могут быть разные психотопосы. Например, из тех районов Москвы, где мне приходилось жить, лучшее самоощущение было в Измайлове, а худшее на Смоленской набережной, хотя в первом месте была бревенчатый домик без удобств, а во втором – просторная квартира в «сталинском» доме. Дальнейшего изучения требует вопрос, насколько психотопосы представляют собой социально значимую реальность и соотносятся как с типологией географических локаций, так с психологической классификацией личностей.
Пространство и ноосфера
4. ЛОГОПОЛИС (logopolis; от греч. logos, слово, разум, и polis, город–государство). Логически организованное, знаковое пространство городской цивилизации; урбанизм как ментальная структура. Большой современный город представляет собой сложную семиотическую систему. Урбанизация — ментализация физических пространств, все более интенсивно охваченных нейро-коммуникативными сетями. Земля постепенно превращается в планетарный город, в который вкраплены острова возделанно–дикой, искусственно–первозданной природы: парки, сады, луга, заповедники, посредством которых цивилизация защищает природу от самой себя.
Примеры логополисов — большие университеты, академгородки, силиконовые долины, территории с высокой плотностью интеллектуальных производств, информационных технологий – точки наибольшей конденсации мыслящего вещества. Транспортные узлы – своего рода нейронные синапсы, передающие сигналы между разными участками ноосферы. «В России две беды: дураки и дороги» — эта крылатая фраза показывает соотнесенность пространства ментального и физического. Бездорожье и «безмозглость» – явления одного порядка, симптом слабого ментального развития общества и его властных структур. У географического пространства есть свой IQ, который в значительной степени определяется плотностью транспортно–коммуникативных сетей.
5. НООЦЕНОЗ (noocenosis, от греч. noos — ум и koinos — общий; ср. биоценоз). Совокупность идей, образов, ментальных и информационных полей, заполняющих данную материальную среду; характер их отношений друг с другом и с этой средой, процесс их взаимодействия, циркуляции. В системе научных понятий нооценоз так относится к ноосфере, как биоценоз — к биосфере. Каждая культура и субкультура, профессиональная среда, социальная группа развивают свой нооценоз, свой способ обмена идей, выживания и распространения в ноосфере.
Понятие нооценоза побуждает по-новому осмыслить цели и методы интеллектуального и, в частности, философского творчества как идеоархитектуры (ideo–architecture) и лингвоархитектуры (linguo–architecture) — строительства ментально-вербальной среды. Это иной тип деятельности, чем создание отдельного произведения (литературного, художественного, философского). Произведение дискретно, а нооценоз непрерывен. Если рассматривать архитектуру широко, как конструирование искусственной среды обитания, то «произведение» (или «текст»), как единица творчества, соответствует не объему среды, а лишь обитающему в ней организму (в плане биоценоза) или отдельному зданию (в плане архитектуры). Современная интеллектуальная практика тяготеет к созданию нооценоза — целостной, сплошной, континуальной среды обитания, по-разному сочетающей многие элементы: произведения, идеи, проекты, теории, образы, интерпретации.
Философские учения прошлого представляются «до-урбанистической» фазой в истории мысли, напоминают одиноко возвышающиеся замки: крепость Декарта, обнесенный рвом замок Канта, циклопическое сооружение Гегеля… Мыслители строили отдельные здания, изящные, величественные — или же, в борьбе учений, разрушали одни здания, чтобы на их месте возводить другие, более прочные. Однако на рубеже ХХ-ХХI вв. меняется сам тип конструктивного сознания в философии, сама архитектоника мышления. Уже нельзя ограничиваться построением отдельных зданий (учений, систем) — нужно создавать нооценоз, интеллектуальную среду обитания, логические объемы и переходы, которые часто остаются незамеченными, потому что мы живем в них, как горожанин — в многоплановой искусственной среде. Отдельные ранее построенные здания не утрачивают своего значения и вместимости, но соединяются множеством тоннелей, подвесных мостов, разноуровневых эстакад и развязок — и уже не выглядят столь пугающе одинокими и величественными, как раньше.
Концепция произведения как отдельной самодостаточной вещи, артефакта соотносится с категорией авторства, индивида. Во всемирной сети растет новая система понятий, где вместо дискретного текста или произведения фигурируют текстуальные/информационные поля, «паутины». А вместо авторов — участники нооценоза, доноры ноосистем (noosystems), партнеры по созданию ноосреды. Произведение перерастает своего автора и становится полем, сетью. «Произведение» как законченный продукт воспринимается уже как репрессивная категория разума, желающего держать все созданное под своим контролем. Ноосферный автор(noospheric author) видит свою задачу в создании, поддержании, распространении концептуальной среды, уходящей за горизонт, необозримой для него самого. Ему мало произведения как достигнутого результата — и мало самого себя как автора. У него может быть много имен, аваторов, идентичностей, рассеянных в просторах сети. У него нет установки на то, чтобы собрать их всех воедино и сказать: «это — я».
Идеал «произведения» господствовал в культуре, когда емкость информационных средств была крайне мала по сравнению с объемом материальной среды. Рукописи, книги, библиотеки в своей совокупности занимали ничтожное место в мире, и разум был озабочен обобщением, сокращением, редукцией мировых явлений, приспосабливая их к крайне ограниченным средствам хранения и передачи информации. Интернет — это гигантский переворот в емкостях материального и информационного миров, открывающий новые возможности для ускоренного становления нооценоза. Создаются все более емкие носители информации — электронные и квантовые — и соответственно меняются законы интеллектуального творчества: от создания законченного продукта — к созданию интеллектуальной среды обитания.
Пространство и время
6. МЕСТОМИГ (point-moment). Единица мирового континуума, точка однократного пересечения координат времени и пространства в их нераздельности; данное место в данный промежуток времени и то, что в нем происходит, наполняющая его событийность. Местомиг —элементарная единица памяти и воображения, а также повествовательных конструкций, где хронос пересекается с топосом. «В один прекрасный день в некотором царстве-государстве» — такова абстрактная формула местомига как зачина сказочных историй. Более конкретный пример: «Измайловский парк, лето 1957 года, я с дедушкой иду по лужайке». Измени чуть-чуть место или время — все пропадет, нужно навести память на резкость именно данного местомига«. Сложность ностальгии, ее невоплотимость обусловлены тем, что она влечется к местомигам, удаленным не только в пространстве, но и во времени; к тому, что не только «там», но и «тогда». Возможны (авто)биографии в виде не связных повествований, а пунктиров, «местомиговпамяти».Следует отличать местомиг как дискретную единицу времени-пространства от «хронотопа» как целого континуума, связывающего временные и пространственные координаты данной среды, художественных или виртуальных миров (например, хронотопы жанров идиллии или романа). Местомиги — это не оси координат, а точки их пересечения.
7. ТОПОХРОН (topochron; инверсия понятия «хронотоп»). Преобладание топоса над хроносом, пространства над временем в определенной культурно-исторической модели.
Применяя понятие хронотопа (А. Ухтомский, М. Бахтин) к российской цивилизации, обнаруживаешь закономерность: хронос в ней вытесняется и поглощается топосом. Сама история этой страны, как писал В. О. Ключевский, состояла в непрерывной колонизации новых земель, завоевании пространства на все четыре стороны света, а затем — как настаивал Н. Ф. Федоров, ссылаясь на распахнутость и «небоемкость» русской равнины, — и на «пятую» сторону, в направлении открытого космоса. История России — проекция ее географии, и исторические периоды отмечаются не чисто временными изменениями, а расширениями в пространстве.
«Периоды нашей истории — этапы, последовательно пройденные нашим народом в занятии и разработке доставшейся ему страны до самой той поры, когда, наконец, он посредством естественного нарождения и поглощения встречных инородцев распространился по всей равнине и даже перешел за ее пределы. Ряд этих периодов — это ряд привалов или стоянок, которыми прерывалось движение русского народа по равнине…»[3]
Поскольку Россия привыкла исторические вопросы решать географически, ей принадлежит столь большое место в пространстве, что трудно найти свое место во времени, поэтому она сравнительно легко перемещается из одной эпохи в другую как в поступательном, так и в возвратном порядке, от архаики к модерну и от модерна к архаике. На протяжении последних трех веков, с эпохи петровских реформ, Россия жадно стремилась войти в европейскую историю — но лишь для того, чтобы вырваться за ее предел, опередить степенно шествующие историческими путями западные народы и оказаться «по ту сторону истории», в царстве вечной истины и остановленного мгновенья. Среди народов, условно говоря, исторических и неисторических, Россия выбрала свой особый, «сверхисторический» путь: входя в историю, тут же готовиться к выходу из неё.
Время в России вытесняется пространством (физическим и метафизическим) — это своего рода «архимедов» закон погружения большого географического тела в историческую среду. Чем обширнее становилась Россия, тем медленнее текло в ней историческое время, — и, наоборот, сокращаясь в пространстве, она убыстрялась во времени. Обременяясь новыми землями, Россия впадала в исторический сон и прострацию, что случилось в результате победных походов в Европу — 1812 и 1945 годов. И наоборот, после неудачных войн — Крымской, Японской, Первой мировой — Россия теряла части своей территории и тут же получала толчок исторического ускорения — реформы и революции. Неудача афганской войны выявила предел пространственного расширения коммунизма — и, подтолкнув империю к перестройке, вызвала ее развал. С отдачей Восточной Европы и республик, сбросив тучное пространство Советского Союза и социалистического лагеря, Россия 1990-х превратилась в самую динамичную (хотя и потенциально кризисную) часть мира. Когда же началось расширение «русского мира», с целью воссоздания империи, — время не только затормозилось, но и побежало назад, вв эпоху Московской Руси, с ее изоляцией от Запада. Произошел обратный размен: времени на пространство.
Пространство само по себе
8. ТЕРРИТОРИАЛЬНОЕ ПРОКЛЯТИЕ (territorial curse). Обширность государственной территории, которое мешает ее культурному освоению и создает неблагоприятные условия для исторического развития. Подобно ресурсному проклятию, территориальное проклятие толкает страну на экстенсивный путь развития и на дальнейшую экспансию, поскольку в этой системе ценностей именно размер территории, а не то, что на ней построено, представляется самоцелью. Люди готовы жить в бедности и покорности, лишь бы государство раздвигало свои границы. Это своего рода хтонизм — люди слеплены со своей землей и воспринимают ее тело как свое собственное. И вместе с тем сам размер территории препятствует созидательному взаимодействию с ней. Пространство опустошает страну изнутри. «Мы живем, под собою не чуя страны», — писал О. Мандельштам. Живущему в этой стране трудно почувствовать ее своей и нести за нее ответственность.
Это скорее пространство кочевья, чем оседлой жизни. Петр Чаадаев в своем первом «Философическом письме» (1829) подчеркивал сходство своих соотечественников с кочевниками: «В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников, мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам».[4] Кочевая Орда, из которой исторически образовалось московское государство, на протяжении веков продолжало противиться ценностям оседлой цивилизации. Основой кочевого государства была не инфраструктура — центры торговли и ремесел на освоенной территории, а обладание землей, ассимиляция все новых территорий, экспансия в пространстве. Под знаком территориального проклятия, главной для страны, как в топосе кочевья, остается земля, а не то, что воздвигается на ней. Как сказал бы Гегель, абстрактная идея беспредельности уничтожает всякую жизненную конкретность. Пустота пространства задает меру всему и ведет к преобладанию инстинкта смерти, танатофилии, которая проявляется в милитаризме, в диктате силовых, военных и тюремных ведомств, в запретительно-репрессивной и агрессивно-захватнической ментальности.
Пространство и текст
9. « » (знак пробела; « », blank space). Чистая, неозначенная среда, окружающая текст и заполняющая его пробелами, как условие и необходимый фон знаковой деятельности. « » — «первослово», философский знак абсолюта, бытия, как оно раскрывает себя на границах языка и невыразимого. В устной речи этому термину соответствует глубокая, эмфатически выделенная пауза; визуально и жестикулярно он передается знаками «воздушных кавычек». « » — не просто пустота чистого листа или экрана, а пустота, заключенная в кавычки, выделенная, ставшая знаком самой себя, предметом рефлексии и средством коммуникации. « » — «слепая точка» языка и сознания, которая приобретает все новые имена, но не может быть мыслимой или поименованной иначе, как в виде означенного пропуска знаков.
Моцарт заметил, что музыка — не в нотах, а в паузах между ними. Это верно в отношении любой системы знаков. « » — тот пробел в письме, который более значим, чем все остальные знаки. Любой текст содержит в себе пробелы и поля, которые и делают возможным различение знаков, оставаясь за их пределом. Этой среде письма можно давать разные имена: «фон», «окружение», «пауза», «внезнаковая среда», » бытие», «пустота», «неименуемое»… Но ни один из этих знаков не будет соответствовать своему означаемому, поскольку само означаемое в данном случае делает возможным означивание, при этом оставаясь за пределом знака.
Единственный способ ввести это условие знаковости в текст — это превратить его в знак самого себя, окружив кавычками. « » — уникальный случай языкового знака, который является не символическим (условным), как буква в фонетическом письме, и не иконическим (изобразительным), как иероглиф, а чисто индексальным (указательным). Индексальные знаки указывают на то, частью чего являются; например, дым, подымающийся над домом, служит знаком его обитаемости. « » — единственный пример языкового индексального знака, обозначающего тот фон, поле, среду письма, частью которого он сам является, и общего для практически всех систем письменности. Употребление этого знака на письме обладает той безусловностью, какой лишены все другие языковые знаки, даже пикториальные или иероглифические, которые несут в себе изобразительное сходство с обозначаемым, но сами не являются частью того, что изображают. « » непосредственно присутствует перед читателем данного текста, в белизне писчей бумаги или в голубизне компьютерного экрана.
Философско-лингвистическая мысль издавна искала такие знаки, которые могли бы адекватно передать то, что обусловливает бытие самих знаков. Но даже предельно обобщенные знаки, отсылающие к мистическим понятиям и выражающие неисчерпаемую и «пустотную» природу всего сущего, например, «дао», не адекватны тому, что они обозначают. О «дао» в начале трактата «Дао дэ цзин» сказано: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао». Поскольку слово «дао» состоит из определенных знаков, оно не может выразить беспредельности самого дао.
М. Хайдеггер подчеркивал, что философия нуждается в некоем первослове для обозначения того, что предшествует всему сущему и (при)сутствует в сущем. «Чтобы назвать это сутствующее бытия, речь должна найти нечто единственное, это единственное слово. При этом легко вычислить, сколь рискованно каждое мыслящее слово, присуждаемое бытию. И все же это рискованное (слово) не невозможно, так как бытие говорит повсюду и всегда, через всякую речь»[5]. По мысли самого Хайдеггера, такое первослово есть греческое «ὀν», «бытие». Но «ὀν» — это одно из многих, весьма условных графических обозначений бытия, которые на разных языках пишутся и звучат различно. «Единственное слово» следует искать на самой границе языка, как присутствующее в нем и все-таки отличное от него, подобно тому как само бытие отлично от сущих вещей для Хайдеггера.
Еще один знак для обозначения того, что обусловливает бытие знаков, предложил Ж. Деррида: différance, «различaние». «Будучи «старше» самого Бытия, такое различание (différance) не имеет в нашем языке никакого имени. Однако мы «уже знаем», что если оно неименуемо, то это не временное явление — поскольку наш язык еще не нашел или не получил этого имени или потому, что искать его нужно в другом языке, вне конечной системы нашего языка. Дело в том, что этому нет имени, не подходят даже имени сущности или бытия, даже различание («différance»), которое именем не является…»[6] Действительно, как бы ни были глубокомысленны истолкования этого слова, само «différance» остается всего лишь языковым знаком, состоящим из букв латинского алфавита.
Но значит ли это, что язык в поисках своих внеязыковых оснований, того «последнего» означаемого, которое делает возможным само означивание, обречен вращаться лишь в кругу условно-заменяемых имен? Разрыв в цепи означающих, в терминах Ж. Лакана, — травма языка, но это и есть главное событие в жизни языка: не образование еще одного знака, но внесение внутрь языка того, что ему внеположно и делает возможным все знаки и сам язык. То «чистое», «белое», «неименуемое», что окружает и расчленяет язык, может быть впущено в сам язык. « » — это и есть привилегированное имя, в котором письменный язык совпадает со своей внеязыковой основой. « » — более адекватное название для бытийствующего или бесконечного, чем слова «бытийствующее» и «бесконечное». Постоянная смена «главных слов» и «первопонятий» в разных философских системах показывает, что ни одно словесно выраженное понятие не может взять на себя роль философского первооснования. Таковое вообще не может быть выражено внутри языка — но и не может оставаться невыраженным, поскольку речь идет именно о философской артикуляции наиболее широкого и емкого понятия, из которого могли бы выводиться все остальные. Такое понятие может артикулироваться лишь на границе самого языка, как «вненаходимое» по отношению к языку.
В попытке обозначить « » можно перебирать много имен, в том числе «дао», «бытие», «différance», «сущее», «сущность», «ничто», «пустота», «основа», «бесконечное», «безымянное», — такая игра замещений может продолжаться долго… Но она лишь потому и продолжается, что живет надеждой на выигрыш, на обретение единственного имени, которое само есть то, что оно именует. « » — это и есть чистый выигрыш языка, точка разрыва семиотической цепи, когда игра замен и подстановок среди имен уступает место единственно достоверному имени — явлению, которое становится именем самого себя.
Вхождение внезнакового в язык есть одновременно акт выхождения языка из себя, указание на то, о чем нельзя говорить и что само говорит о себе своим присутствием. То, что не сказывается в языке, показывает в нем себя, или, согласно еще более сильному утверждению Л. Витгенштейна, «то, что может быть показано, не может быть сказано».[7] В таком знаке, как « », язык показывает свою границу, а за ней — ту превосходящую область мира, которая не может быть сказана внутри языка. Тем же путем, каким « » входит в язык, язык сам выходит из себя, пользуется лазейкой между кавычками, чтобы выйти во внеязыковое пространство и потенциально охватить всю внеязыковую среду, которая начинается чистым полем письма, но не заканчивается им, а включает все множество молчащих внеязыковых единичностей. Прекращая сказывать, язык теперь начинает показывать, действовать как индекс, указка, нацеленная на внеязыковой контекст. « » находится на границе сказывания в языке (знаком чего являются кавычки) и показывания того, что лежит за пределом языка и является условием его существования.
То, что в философии или теологии называется «абсолютом», «первоначалом» или «последней истиной», формируется как раз восприятием того, что стоит за всеми знаками и окружает их. В этом смысле очевидно решающее воздействие « » на становление таких важнейших категорий, как «абсолютное», «вечное», «безначальное», «бесконечное», «запредельное», «непостижимое», «безымянное», которые в своей семантике сливаются со значением « », а по способу обозначения на письме относятся к нему как условное — к безусловному и обусловливающему. Воздействие других письменных и звуковых знаков на человечество как читателя всех текстов культуры — переменное, а воздействие « » и стоящего за ним фонового молчания — постоянное. « » — самая общеупотребительная, бесконечно повторяемая цитата из письменного корпуса многих времен и народов, которая в силу этого уже не просто откладывается в нашем сознании, но образует его всеобъемлющий неосознаваемый горизонт. Ни одна пословица, ни одно слово, ни даже одна буква ни в одном языке не могут сравниться с « » по частоте употребления и значимости. Так, в английском языке самое употребительное слово — это определенный артикль, примерно каждое 16-ое слово в тексте. Если же рассматривать « » как отдельную смысловую единицу, то это каждое 6–ое слово в тексте.
« » являет себя не только в языке, но и в других знаковых системах. В искусстве, особенно авангардном, « » играет незаменимую роль в виде непрописанного холста, чистого грунта, являющего собой обнажение того сырого материала, в который художник обычно вносит образ и форму. Таким радикальным опытом воссоздания пустой основы в живописи были белые полотна Роберта Раушенберга, выставленные в Black Mountain Art College в 1952 г. Поражение живописи, невозможность записать белое место, обернулось ее торжеством, поскольку « » само оказалось вписанным в полотно. Пьеса Джона Кейджа «4′33″» (1952), состоящая из сплошной паузы, — это « » в системе музыкальных знаков.
« » играет огромную роль во всех творческих процессах, как знак разрыва в знаковой системе, создающий возможность ее радикального обновления. Под разными именами: «трансценденция» у К. Ясперса, «остранение» у В. Шкловского, «бифуркация» у И. Пригожина, «вненаходимость» у М. Бахтина, «пауза» у М. Мамардашвили — « » входит в основу всякого творческого акта, указывая на то, что остается в нем вне сознания и обозначения, как разрыв между старой и новой системой, момент переключения знаковой матрицы.
Дисциплина, изучающая « » и его воздействие на чтение и понимание текста, на культуру в целом, — экология текста, или экотекстология.
9. ЭКОЛОГИЯ ТЕКСТА (ecology of text), ЭКОТЕКСТОЛОГИЯ (ecotextology). Направление в филологии и текстологии, которое изучает взаимодействие текста с окружающей его пространственной средой, а также способы ее интеграции внутри текста, например, в виде пробелов (знак « »). Если экология — это наука о законах взаимодействия живых организмов со средой их обитания, то экология текста рассматривает текстуальную среду и внутритекстуальные пробелы в меняющихся исторических обстоятельствах, в структурах разных жанров, на разных уровнях культуры, в построении знаковых систем и текстуально-информационной деятельности. В частности, экотекстология изучает пространственно-предметную среду пергаментных, рукописных, машинописных, компьютерных текстов.
Очертим конспективно проблемы экотекстологии. Как соотносится текст с той материальной средой (полем), которая предназначено для заполнения печатными знаками? Соотношение запечатанной — и иначе культурно освоенной (заселенной, засеянной) территории в масштабе страны и земного шара. Каждая культура имеет свое соотношение печатной и жилой площадей. Размер семиотически освоенных поверхностей в культуре. Количество печатных знаков на квадратный метр площади — мера семиотической насыщенности пространства. Знаковая загруженность офисов, квартир, улиц, площадей, городов. Текстуальная емкость пространства, количество вывесок, реклам, объявлений на единицу территории.
Длина текстов. Объем книг. Многотомность. Экология книжных серий, собраний сочинений. Возрастание числа классиков, обязательных для прочтения, — и соответственно числа необразованных людей, которые читали не всех классиков или вообще их не читали.
Размер текста как экологический фактор. Экология разных жанров. Фрагмент и афоризм — экологически чистые жанры: текст-«осколок» среди нетронутых, широко раскинувшихся белых полей. Экология эссе, как жанра-медиума, посредника между литературой, философией, наукой, историей, дневником, (авто)биографией. Сакральные тексты — наиболее экономные, экологически чистые. В них проступает немота и чистота высшего смысла, окруженного безмолвием. Вместе с тем они порождают наибольшее число интерпретаций, запускают механизм размножения текстов. Интерпретации, которые наслаиваются на текст с целью «правильного» его понимания, вместе с тем отодвигают его от читателя и семиотически «загрязняют» среду его обитания.
Биоценоз текста, обмен веществ с другими текстами. Три основных типа:
1. Текст, живущий за счет других, — цитатный текст, центон, пародия, плагиат.
2. Текст замкнутый, герметичный, выстроенный по собственным правилам, не нуждающийся ни в чем и ни в ком.
3. Текст, требующий комментария, рассчитанный на отзыв, продолжение в будущем.
С развитием электронной словесности экология текста перемещается из пространственного измерения во временное. Важно не место, занятое им в пространстве, а время, необходимое для его прочтения. Экологически чистый текст требует минимальных временных затрат.
Пространство — грамматика — философия
11. «В» (in, into). Предлог, обозначающий нахождение внутри или движение внутрь чего-то; философская категория, указывающая на пребывание вещей «одна в другой» («всё во всём»).
Предлог «в (во)» — одно из двух самых частых по употреблению слов в русском языке (наряду с союзом «и»).[8] Философская значимость этого предлога, как и других грамматических слов, форм и правил, относится к тому разделу философии языка, который называется грамматософией. Служебные слова — важный источник пополнения философской терминологии, в которой традиционно преобладали знаменательные слова, особенно существительные. В большинстве европейских языков самым частотным словом — и важнейшей философемой — является определенный артикль, выделяющий предмет из класса ему подобных. В русском языке, не имеющем артиклей, на первое место выдвигается другое фундаментальное свойство — «вмещенность», «пребывание внутри чего-то большего». Если английский определенный артикль «the» указывает, что ничто не может быть, не будучи чем-то (этим, а не другим), то предлог «в» подразумевает: ничто не может быть, не будучи в чем-то. В-модусопределяет пребывание всякой вещи внутри другой: даже самое малое что-то вмещает, даже самое великое чем-то объемлется. Вещь определяется не отличием от другой вещи, но через то большее, в чем она заключена. Через в-модус любая вещь предстает окруженной и окружающей, причем эти круги входят друг в друга, как звенья одной цепи: окружающее само окружается тем, что оно окружает. Мы застаем свое «я» — в мире, а мир — в себе.
Что было в начале: курица или яйцо? Так как яйцо пребывает в курице, а курица в яйце, то ответить на этот вопрос можно только одним логическим способом: в начале было «в».
Библия, как известно, начинается предлогом «в»: «В начале сотворил Бог небо и землю». Само «в» (на иврите «Бе-решит», «в начале») образует начало всего, до самого разделения неба и земли. Знаменательно, что у кириллической буквы «в», происходящей от греческой «беты», общее происхождение и сходное начертание с ивритским «бет»: из финикийского алфавита, где она, как и позже в иврите, имела самостоятельное значение «дом», т.е. пространство «в», внутри.
«Всё содержит в себе долю всего», или «всё во всём» – принцип, провозглашенный еще Анаксагором. В классической философии (Декарт, Спиноза, Лейбниц) сложился образ «великой цепи бытия«, которая непрерывностью сцеплений ведет от несовершенных творений к более совершенным и к самому Творцу, так что невозможно изъять из этой цепи никаких звеньев — они нужны для полноты мироздания[9]. «В» – способ скрепления «великой цепи бытия»: окружающее само окружается тем, что оно окружает; одно звено сцепляется с другим одновременно охватывая и охватываясь. Расплетая «великую цепь», мы получаем отдельные разорванные звенья: «бытие» и «познание», «материя» и «дух», «объект» и «субъект» и другие более частные познавательные категории. Но скрепляющая основа всего — то, что держит все эти звенья вместе, соединяет их и делает цепью — «в».
По словам Б. Паскаля, «пространством Вселенная охватывает и поглощает меня, а мыслью я охватываю Вселенную» («Мысли», 265). Именно взаимоохват этих двух кругов создает самого человека как узел ввернутости-вывернутости, как главное «в» мироздания. Мир охватывает человека в точке его тела, а человек охватывает мир в круге своего сознания. Отсюда двойственное положение человека в мироздании, как страдающего и мыслящего существа. По мысли К. Ясперса, «объемлющее, которое есмь я, как бы объемлет объемлющее, которое есть само бытие, и одновременно объято им»[10]. Таким образом, наибольшее оказывается в наименьшем, и этим замыкается структура кольцевания: всё, охватывая собой «ничто» (как называет сознание Сартр), само оказывается внутри него. Мыслящая личность — это и есть точка взаимосцепления наибольших колец, бесконечной вселенной и бесконечного сознания.
Итак, кратчайшим ответом на вопрос об отношении сознания и бытия может служить предлог «в», он же — морфема, понятие и философская категория. Нельзя полностью объяснить, в чем смысл или причина этого «в», потому что «в» очевидным образом предшествует самому вопросу и деятельности сознания в мире. Само разделение на бытие и сознание есть следствие того, что для «в» требуются соответствующие структуры: звенья, кольца, горизонты, окружающее и окружаемое. Эти две рамы: бытие и сознание — вставлены друг в друга так, что динамически чередуются в порядке взаимных обрамлений. Сознание охватывается миром (материально) и одновременно охватывает его (идеально). Поэтому нам дано их знать только в модусе «в»: как сознание-в-мире и мир-в-сознании. «Все во мне, и я во всем» (Ф. Тютчев).
В-модус указывает на возможное решение «основного вопроса» философии об идеальном и материальном. Философская система, конгениальная языку в его глубинном синтаксисе и в сумме всех речевых актов о мире, начинается не с понятий бытия или сознания, а с того простейшего, что включает их друг в друга — с предлога «в». Я всегда застаю свое сознание уже в мире, и вместе с тем всегда застаю мир внутри своего сознания. Первично именно «в» — взаимная окольцованность субъекта и объекта познания, их вложенность другв друга.
Заключение
Как видно из предыдущего изложения, семиотика пространства разворачивается на разных уровнях семиосферы, включая следующие:
1). Конфигурация локусов, соотносимых с физическим присутствием человека и степенью его совместимости с ними (синтопия, атопия, психотопос).
2). Структура ментальных и сетевых матриц, вбирающих в себя физическое пространство, но к нему не сводимых (логополис, нооценоз).
3). Соотношение пространства и времени, как в точке их пересечения (местомиг), так и в их исторической динамике (топохрон).
4). Государственная территория и политика ее расширения (территориальное проклятие).
5). Пространство внутри и вне текста, окружающее и окружаемое (« »).
6). Пространственность в языке, причем выраженная не только лексически, но и грамматически (предлог «в» как философема).
Это не только семиотика, но и семиургия пространства, т.е. создание новых знаков — слов, терминов, понятий, концептов — для его освоения (семиургия — от sema, знак + ergon, действие, работа; ср. драматургия, литургия, хирургия). Человек осваивает пространство не только орудийно, застраивая его архитектурно, культивируя все новые искусственные ландшафты, проникая во все более дальний космос и т.д., — но прежде всего мыслью. Это означает, что семиосфера непрестанно расширяется вслед за космосферой, насколько ее способны постигать науки и осваивать технологии. Каждое новое открытие и изобретение немедлено приводит к созданию новых знаков, закрепляющих это знание в языке. Такова одна из задач гуманитарных наук: соотносить ту Вселенную, которая физически охватывает человека, с его собственной способностью ее охватить, артикулировать в своей непрерывно растущей семиосфере. Причем по мере роста семиосферы расширяется и ее внутреннее пространство, что в свою очередь создает знаки новых, рефлексивных уровней, отсылающих к ранее сложившимся знаковым конфигурациям. Так, например, знак « » вносит внутрь семиосферы самое условие ее бытия внутри объемлющего пространства, т.е. выступает как способ обозначения необозначенного (поля, пробелы). Семиургия — наука и искусство создания новых знаков на границах семиосферы, пограничная зона ее расширения.
Михаил Наумович Эпштейн (Mikhail Epstein) – филолог, философ, культуролог, профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори с 1991 г. (Атланта, США). Основатель и руководитель Центра гуманитарных инноваций в Даремском университете (Великобритания, 2012-2015). Основные темы исследований: методология гуманитарных наук, философия культуры и языка, поэтика русской литературы, постмодернизм, семиотика повседневности, проективная лингвистика, философские и религиозные движения в России ХХ-ХХI вв
Автор 40 книг и более 800 статей и эссе, переведенных на 26 языков, среди которых – «Парадоксы новизны» (М., 1988), «“Природа, мир, тайник вселенной…”: Система пейзажных образов в русской поэзии» (М., 1990), «After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture» (Amherst, USA, 1995), «Философия возможного» (СПб., 2001), «Отцовство» (СПб., 2003), «Знак пробела: О будущем гуманитарных наук» (М., 2004), «Философия тела» (СПб., 2006), «Solо amore: Любовь в пяти измерениях» (М., 2011), «The Transformative Humanities: A Manifesto» (NY., L.: 2012), «Религия после атеизма: Новые возможности теологии» (М., 2013), «Ирония идеала: Парадоксы русской литературы» (М., 2015), «От знания — к творчеству. Как гуманитарные науки могут изменять мир». (М.- СПб., 2016), «Поэзия и сверхпоэзия. О многообразии творческих миров» СПб., 2016); «Проективный словарь гуманитарных наук»(М., 2017), «Постмодернизм в России» (СПб., 2019), «The Phoenix of Philosophy: Russian Thought of the Late Soviet Period (1953-1991)» (NY., L.: 2019), «Ideas Against Ideocracy: Non-Marxist Thought of the Late Soviet Period (1953–1991)» (NY., L.: 2022) и др.
Лауреат Премии Андрея Белого (1991), лондонского Института социальных изобретений (1995), Международного конкурса эссеистики (Берлин – Веймар, 1999), Премии «Liberty» (Нью-Йорк, 2000) и др.
[1] Tim Ingold. Lines: A Brief History. L.: Routledge, Oxon, 2007; The Life of Lines. L.: Routledge, 2015
[2] Ряд нижеследующих понятий и дефиниций представляют собой авторскую переработку статей, частично опубликованных в книге: М. Н. Эпштейн. Проективный словарь гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2017. 612 с.
[3] В. О. Ключевский. Курс русской истории, часть 1, лекция 2. Сочинения в 8 тт., т. 1, М., Гос. изд. политической литературы, 1956. С. 32.
[4] П. Я. Чаадаев. Философические письма. http://libclub.com/C/ChaadaevPYa/ChaadaevPYa-263-1.htm
[5] М. Хайдеггер. Изречение Анаксимандра, в его кн. Разговор на проселочной дороге. Избранные статьи позднего периода творчества. М., Высшая школа, 1991. С. 63.
[6] Ж. Деррида. Различание, в его кн. Письмо и различие. Пер. под ред. В. Лапицкого. СПб. Академический проект, 2000. С. 401. http://derrida.sitecity.ru/ltext_0509020641.phtml?p_ident=ltext_0509020641.p_0606061634
[7] «Логико-философский трактат», 4.1212.
[8] По данным «Частотного словаря русского языка» под ред. Л. Н. Засориной (1977), из каждого миллиона словоупотреблений на предлог «в» («во») приходится 43 тысячи, т. е. в среднем «в» — каждое 23-е слово в тексте. По данным новейшего частотного словаря Ольги Ляшевской и Сергея Шарова (2009), «в» — каждое 32-ое слово. На первом месте слово «и» с 36 тысячами вхождений на миллион, на втором месте «в» с 31 тысячей, на третьем «не» — 18 тысяч, на четвертом «на» с— 16 тысяч, на пятом «я» — 13 тысяч.
[9] Arthur O. Lovejoy. The Great Chain of Being. A Study of the History of an Idea. New York: Harper & Row, Publishers, 1965, p. 52.
[10] К. Ясперс. Философская вера, в его кн. Смысл и назначение истории, М., Изд. политической литературы, 1991. С. 427.
