Я познакомился с его вдовой Ниной Дмитриевной и их младшим сыном Алексеем Васильевичем. Они жили в большом академическом доме на Беговой улице. В ходе наших контактов Нина Дмитриевна предложила мне написать книгу о Василии Васильевиче Парине, обещала всемерную помощь.
Что такое научно-художественная биография?
Что такое научно-художественная биография?
Попытаюсь определить особенности этого специфического жанра, сопоставляя его с научной биографией, с одной стороны, и историческим романом, с другой. Речь пойдет о биографиях ученых, хотя то же приложимо к биографиям любых творческих личностей.
Жанр научно-художественной биографии накладывает на повествование жесткие требования, прежде всего хронологические. Ожидается рассказ о жизни и деятельности персонажа — от рождения до смерти. Ожидается более или менее пропорциональное освещение основных периодов его жизни: детство, учеба, работа в избранной области науки (литературы, живописи, музыки), суть сделанных открытий, их значение для современников и потомков.
В чем же отличие научной биографии от научно-художественной?
Мой ответ состоит в том, что в научной биографии хронологически излагаются и анализируются труды ученого, их значение для современников и потомков. Биографические данные выносятся в начало повествования или сообщаются по ходу относительно скупо, как бы вторым планом. В научно-художественной биографии «дела» персонажа, как и все, что о нем известно или может быть разыскано, -— это материал, из которого создается (воссоздается) его личность.
Но личность неисчерпаема, каждый автор видит ее по-своему, потому в книге вольно или невольно присутствует «такой пустяк, как личность самого автора» (выражение Д.С. Данина).
В жизни человека бывают драматические события, а бывают периоды «застоя». В романе, в том числе историческом, такую проблему легко обойти, достаточно написать: «Прошло десять лет». Жанр биографии этого не позволяет: читатель ждет рассказа о ВСЕЙ жизни героя — без пропусков.
Но значит ли это, что в научно-художественной биографии повествование должно развиваться в такой последовательности, как проходила жизнь самого персонажа? Далеко не всегда. Композиционное построение книги, расстановка акцентов, как и многое другое, диктуется замыслом писателя.
В далеком 1975 году, в дискуссионной статье, посвященной особенностям биографического жанра, я писал («Природа», № 6), что вполне представляю себе научно-художественную биографию, в которой главный герой на первой странице умрет, а на последней родится. Это, конечно, перебор. Он мне понадобился, чтобы заострить ту мысль, что хронологическая последовательность повествования в научно-художественной биографии необязательна.
Приведу несколько примеров из своего опыта.
Когда я писал книгу о И.И. Мечникове, мне было важно выразить то, что мои предшественники отодвигали на второй-третий план. Для них Мечников был, прежде всего, «охотником за микробами» и создателем фагоцитарной теории иммунитета, тогда как для меня главным было — понять и показать, ПОЧЕМУ он стал «охотником за микробами», то есть становление его личности, чем он руководствовался, как понимал свое назначение, чем и для чего жил.
Мечников с юных лет уверовал в то, что человек смертен, а Бога нет и загробной жизни нет. Из этого он делал вывод о том, что жизнь лишена смысла и полна страданий. Он годами преодолевал свой юношеский пессимизм и создал «теорию оптимизма». Суть ее сводилась к тому, что страх смерти обусловлен ее преждевременностью; развитие науки позволит продлить жизнь человека до «естественных пределов», это сделает жизнь радостной и осмысленной, а смерть желанной. В таком контексте приобретала особый смысл его научная работа, в особенности в области бактериологии и иммунологии, понятен переход к геронтологии, и многое другое. Написать книгу о таком Мечникове мне представлялось увлекательной творческой задачей.
В книге с близкого расстояния рассмотрен один день в жизни Мечникова, 30 мая 1909 года, когда он приехал в Ясную Поляну для «выяснения отношений» с Львом Толстым, который проповедовал противоположные представления о смысле жизни, религии, роли науки. Толстой резко высказывался об «этом Мечникове», который носится со своей наукой, как с писанной торбой, не понимая главного. Самое важное — это не долго жить, а «правильно жить», «по-божески», своим личным трудом добывать все необходимое и «не воображать», что сделал что-то важное, если сделал какое-то научное открытие, пока кто-то другой тебе готовит еду, стирает белье и шьет сапоги. Заочно такой спор велся между ними много лет, высказывания того и другого попадали в печать. И вот Мечников приезжает в Ясную Поляну для выяснения отношений.
Для того, чтобы во всех деталях описать этот день, мне пришлось поработать не только в архиве Мечникова, но и в архивах Толстого в Москве и в Ясной Поляне. В четырех главах книги этот день прослеживается час за часом, а между этими главами, как бы с птичьего полета, проходят семьдесят один год жизни Мечникова — от рождения до смерти. Книга строго биографическая, хотя и не соответствует привычным шаблонам.
О Мечникове было много написано до меня и после меня. Вероятно, многое еще будет написано. Но такой книги не было и не будет. Впервые она вышла в серии ЖЗЛ в 1973 году, переиздана в 2021-м издательством «Вест-Консалтинг».
Другой пример «борьбы» с вектором времени — моя книга «Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста».
Ковалевский вошел в историю науки как основатель эволюционной палеонтологии. Но наукой он занимался всего четыре года. До этого и параллельно с этим, он побывал революционером, издателем-просветителем, журналистом, переводчиком, боролся за женское равноправие, строил жилые дома и бани, налаживал производство нефтяных минеральных масел… Каждое из его начинаний было разумным, перспективным, но заканчивалось крахом. Единственным делом, которое он сумел довести до конца, было его самоубийство — в цветущем 41-летнем возрасте.
Книгу о жизни Владимира Ковалевского я посчитал нужным начать с конца: с рассказа о том, какой шок вызвал в обществе и, конечно, среди родных и друзей его добровольный уход из жизни. Такое начало, как мне кажется, позволило придать повествованию как бы четвертое измерение. В книге рассказывается, каким энтузиазмом был всякий раз полон Ковалевский, когда брался за новое дело, какие строил планы, какие перспективы ему рисовались, как он иногда заражал своим оптимизмом брата, жену, друзей, не подозревая о том конце, к которому все это ведет. Он этого не знал, друзья не знали, но мы-то теперь знаем, и читатели, перед которыми развертывается его жизнь, должны знать. Это, на мой взгляд, помогает им лучше понять Ковалевского, а, может быть, и самих себя.
Еще один пример сложного взаимоотношения биографа с вектором времени — небольшая книжка об академике В.В. Парине (1903-1971). Парин был одним из крупнейших в СССР ученых-физиологов и организаторов науки, главой научной школы, возглавлял программу по подготовке первых советских космонавтов. В 1975 году, когда я недолго работал в редакции журнала «Природа», мне довелось готовить к печати подборку материалов об академике В.В. Парине. Я познакомился с его вдовой Ниной Дмитриевной и их младшим сыном Алексеем Васильевичем. Они жили в большом академическом доме на Беговой улице. В ходе наших контактов Нина Дмитриевна предложила мне написать книгу о Василии Васильевиче Парине, обещала всемерную помощь.
У меня это предложение вызвало сложное отношение. Впечатление о Парине сложилось самое благоприятное — как об очень симпатичном, обаятельном человеке. Он занимал очень высокие посты, но по тем материалам, с какими я успел познакомиться, чувствовалось, что он никогда не злоупотреблял своим высоким положением, чтобы кого-то уесть, кому-то не дать ходу, а напротив, всем помогал словом и делом. Но были два обстоятельства, которые меня смущали. Парин участвовал в космической программе, а большинство материалов, связанных с космосом, оставались засекреченными. Другой смущавший меня момент состоял в том, что Парин — мой старший современник, но видел я его всего два раза и очень недолго: брал интервью для «Комсомолки», а потом его визировал. Между тем, были писатели, журналисты, которые общались с ним куда более тесно — им бы и карты в руки. Когда я сказал об этом Нине Дмитриевне, она решительно возразила. Сказала, что читала мои книги о Вавилове и Мечникове и хотела бы, чтобы книгу о Василии Васильевиче написал именно я — с другими она иметь дело не хочет.
Помощь ее была совершенно бесценной. Во-первых, я получил доступ к семейному архиву, а, во-вторых, передо мной открылись двери и сердца многих сотрудников и учеников Парина. Без санкции Нины Дмитриевны они просто не стали бы говорить с посторонним литератором, который потом напишет черт знает что. Я записывал то, что мне рассказывали люди, близко знавшие Парина по десять-двадцать-тридцать лет. Каждый говорил по-своему, и мне стало ясно, что если я буду пересказывать все это «своим языком», то повествование получится обезличенным, тусклым, черно-белым. Я решил устроить своего рода перекличку моих собеседников, чтобы каждый говорил своим языком, дополняя, а иногда и противореча друг другу. Это, как мне казалось, сделает повествование более живым, полифонным, позволит лучше раскрыть внутренний мир моего героя, да и мои собеседники предстанут живыми людьми.
Но в такое повествование как-то не укладывались обязательные для биографической книги сведения об очередных назначениях, постах, научных званиях, а в биографии Парина всего этого было много: завкафедрой, проректор, ректор, замнаркома, академик-секретарь Медакадемии, директор института, академик Большой академии…
Обойти все это в биографической книге было невозможно, а если излагать в хронологической последовательности, то получился бы послужной список, а не живое повествование о крупной неповторимой личности.
Решение вопроса оказалось простым. Сообщения о званиях и карьерных назначения, сугубо справочного характера, я решил выносить в подзаголовок каждой главы, чтобы в тексте не перебивать этими сведениями живую перекличку моих собеседников, рассказывающих о событиях, происходивших в разное время. Если я не обольщаюсь, то такое отступление от жесткой хронологии, позволило сделать книгу более интересной для широкого читателя.
К сожалению, наиболее драматичная глава из той книги — об аресте Парина «за шпионаж», приговоре к 25-летнему заключению и восьми годах в печально-знаменитой Владимирской тюрьме — была изъята по требованию редакции, исходившей из цензурных соображений. Опубликовал я ее только 30 лет спустя, в журнале Евгения Берковича «Семь искусств»: 2011, № 7 (20). Но это уже другая проблема, которая не имеет прямого отношения к нашей сегодняшней теме.
Спасибо за внимание.
