Да, классики тоже были живыми людьми, совсем как мы, хотя и всё-таки немного не так как мы. «Безумцам, которые живут так, как будто они бессмертны», всегда тяжело. Очень тяжело. Тем паче, что их тексты тоже были беззащитны от современников и завистников. Не говоря уже о кострах.

Пётр Ильинский

О ритмах и контрапунктах творчества Евгения Шварца

Шварц (1896–1958) — гений одновременно неизвестный и донельзя популярный, зачитанный до дыр, но только недавно полностью (или всё-таки не полностью?) напечатанный. Понятный и загадочный, многажды поставленный на сцене и в кино, и до конца не раскрытый. Не расшифрованный, при том что, казалось бы, какой там ребус, всё ведь совсем просто, на поверхности. И удастся ли кому-нибудь такая безоговорочная интерпретация, точная и глубокая одновременно? Так чтобы зрители сказали: «Вот он, тот самый спектакль, тот самый фильм! Тема раскрыта, больше ничего не скажешь». Вряд ли, ведь пьесы великих драматургов идут вечно, на то они и великие. И часто с годами становятся всё лучше и лучше, ибо мы потихоньку (хотя очень медленно) умнеем и начинаем чуть лучше понимать гениев прошлого, а ещё: запрещаем или, по крайней мере, очень неохотно позволяем своим современникам вторгаться в классические тексты.

Здесь ничего не изменилось: мы стоим на страже мёртвых драматургов, но чрезвычайно снисходительны к тому, что любое сочинение для сцены, написанное вчера или позавчера, является для театра всего лишь «материалом». И забываем, что когда-то то же самое могло случиться и не раз случалось с кем угодно, да хоть с тем же классиком, и безо всякой цензуры: по воспоминаниям Шварца, один известный мастер (правда, наш автор в его мастерстве очень сомневался) искорёжил его текст да так, что поставленная им пьеса «оказалась рассказанной грязно, с зияющими дырками». Может быть, слово «грязно» здесь знаковое, может быть, грязь — это именно то, что Шварц ненавидел всю жизнь, и не только в творчестве. И ненавидел искренне, действенно. Оттого она к нему и не прилипала, впрочем, это даже слабо сказано: она была с ним органически несовместима.

Загадка Шварца начинается сразу с его биографии, совершенно простой и понятной при жизни автора и ставшей совершенно невообразимой за десятилетия после его смерти. Сын и внук крещёных евреев, но русский по матери (и по своему собственному разумению), православный верующий, которого одна власть всё равно не считала достаточно верноподданным, чтобы зачислить в офицерское училище, а от второй ему приходилось скрывать и саму веру и своё участие (несмотря ни на какие обиды) в Гражданской войне на стороне той самой, неблагодарной первой власти. Откуда взялся этот человек, что пережил он в наиважнейшие формирующие годы своей юности, о которых он нам, быть может, рассказал, только один раз, в утраченном во время блокады первом изводе своих дневников?

Как он становится хорошим писателем под сорок лет («Голый король»), замечательным уже за сорок («Снежная королева»), и почти сразу же — великим («Тень»)? Как пишет искромётные тексты руками, всю жизнь заметно дрожащими после «Ледяного похода» и штурма Екатеринодара? Что думает он о политической системе, в которой живёт, с которой он в молодости боролся почти до смерти и которую будет всю жизнь опасаться, отмечая во всех анкетах, что служил в продотряде? И которую запечатлел чуть ли не лучше всех и, главное, проницательней.

Как он сумел ни с кем не поссориться во времена всеобщей вражды, включая семью своей бывшей жены и ту семью, откуда увёл жену новую, ту, что его потом похоронила, привела в порядок дела и покончила с собой, чтобы быть погребённым рядом с ним. Как дружил с писателями официальными и неофициальными, классиками и обычными членами писательского профсоюза? Как нашёл для почти всех них одни только добрые слова в своём дневнике, где запретил себе делать даже наималейшие исправления? Как, будучи сам совсем небогатым и часто гонимым, умудрялся помогать тем, кому посчастливилось ещё меньше его, как никого не предал в эпоху, когда почти за каждой стеной люди повседневно и буднично давили, резали и душили друг друга? Эпоху, которую он, кстати, сумел передать одной-единственной ремаркой — ведь вся тогдашняя жизнь была как бесконечный королевский дворец в несчастливом королевстве. И как ему, чуждому какого-либо шовинизма, удавалось деликатно обсуждать в дневниках типически национальные черты своих знакомых, а мы прекрасно знаем, что такие черты действительно есть и в них часто нет ничего обидного, скорее наоборот. Но не запретили бы Шварца сегодня? И не запретят ли? В самых разных странах ныне очень отдалённых континентов, и по самым разным поводам. Потому что в текстах Шварца, пусть это и покажется оксюмороном, нет никаких чудес, есть только человек, нагой и неприкрытый в своей мерзости и своём благородстве.

Такими же предстают в воспоминаниях Шварца его друзья-гении (давайте не употреблять канцелярское «крупные представители русской литературы»). Тем паче, что они сами себя называли именно так, по словам Шварца: «Шутя. И не очень шутя». Узкий и исторический круг тех, кого он назвал «злейшими друзьями». Отношения их вряд ли были просты, и намёков обо этом достаточно, но Шварц нам об этом тоже ничего рассказал: ведь мёртвые не могут ответить живым. К тому же он всегда чувствовал за собой долг перед невинно убиенными товарищами, теми, которые «не могли писать иначе, чем пишут». Теми, кто не искал «новой формы», но при этом в совершенстве владел ею и всегда «видел, когда она жива». И это сказано не только про Хармса и Олейникова. Как и то, что «гениальность — не степень одарённости, или не только степень одарённости, а особый склад всего существа».

Эстафета оказалась передана — Шварц тоже стал гением, только вряд ли этому можно научиться, даже у таких невероятных учителей (к тому же полновесно и не без иронии описанных им людей, иногда высказывавших в частных разговорах нечто совершенно несуразное). Может быть, Талия и Мельпомена иногда просто награждают тех, кто очень много работал и никогда не подличал в текстах? Случайно ли, что в первой, относительно зрелой пьесе Шварца, «Клад», написанной вскоре после многочисленных процессов над разнообразными «вредителями», все возможные вредители оказываются мнимыми? И некоторые герои даже просят прощения за свои необоснованные подозрения. И только ли творческой беспощадностью автора к самому себе можно объяснить то, что после каждой запрещённой пьесы он пишет ещё лучшую, ещё более тонкую? И при этом будущий классик прекрасно знал себе цену и тяжело переживал свою относительно малую общественную и литературную востребованность, не оттого ли его слишком рано нагнала смертельная болезнь: ведь «очень вредно не ездить на бал, когда ты этого заслуживаешь». Да, классики тоже были живыми людьми, совсем как мы, хотя и всё-таки немного не так как мы. «Безумцам, которые живут так, как будто они бессмертны», всегда тяжело. Очень тяжело. Тем паче, что их тексты тоже были беззащитны от современников и завистников. Не говоря уже о кострах.

О чём ещё надо сказать? Несомненно, знаменитые шварцевские бонмо — они, что, были с ним всегда и только постепенно начали прорываться в тексты? Ведь не может человек неожиданно стать остроумным в сорок лет, да до такой степени, что его фразы прочно и, пожалуй, уже навечно входят в повседневный язык. Как могло случится, что в стране, павшей жертвой чудовищного языческого культа, миллионы вдруг слышат обращённые к ним слова: «Когда-нибудь спросят: а что вы, собственно говоря, можете предъявить? И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу — большой, а сердце — справедливым». И миллионы взрослых понимают, что им напомнили про Страшный Суд. А миллионы детей впервые о нём узнают.

Конечно, финал жизни печален всегда, особенно когда он преждевременен, когда умирающий полон замыслов, когда не успел увидеть на сцене или в кинозале свои лучшие вещи. Но ведь жизнь гения продолжается после смерти и к нам до сих пор приходят (и в каждом поколении будут приходить заново) его тексты, а также история его жизни, как отдельное и необычайно поучительное — трагическое и возвышающее произведение. Как известно, «и в трагических концах есть своё величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых». Так постараемся остаться достойными нашего автора и героя, будем стараться иногда шутить, но главное — чувствовать и думать, не забывая, впрочем, что никакой награды нам за это не полагается. И не должно. Тем паче, что награды ли нам на самом деле хочется или чего-то иного? Совсем иного. Если не лукавить, что нам всем свойственно, даже перед самими собой, такими любимыми, а ответить честно, совсем честно, по-настоящему. «Мне очень стыдно, принц, но вы угадали».

2023