Александр Мелихов

 ОТКУДА БЕРУТСЯ ГЕНИИ?

Никого не удивляет, когда бедная страна, в которой не хватает условий ни для образцового питания, ни для образцовых тренировок, десятилетиями поставляет миру выдающихся футболистов, благодаря тому что в этой стране десятилетиями сохраняются выдающиеся образцы футбольных достижений и массовое восхищение этими достижениями, порождающее в народе стремление их повторить или даже превзойти (массовое восхищение способно обеспечить и серьезное вознаграждение народных любимцев). Однако многих удивляет, почему отдельные эпохи становятся эпохами разительного научного подъема, хотя механизм, порождающий выдающихся ученых, примерно такой же.

Эпохи научного подъема всегда бывали и эпохами огромного уважения к науке и, прежде всего, уважения не со стороны простонародья — хотя на похороны Ньютона, считавшегося такой же лондонской достопримечательностью, как собор Св. Павла, пришло множество простого люда, — а со стороны властной и родовой аристократии. Для изящного джентльмена эпохи Ньютона умение поддержать разговор о воздушных насосах и телескопах было светской необходимостью; знатные дамы издавали крики восторга при виде того, как магнит действительно притягивает иголку, а микроскоп превращает муху в воробья. Возник даже особый род научно-популярной литературы для королев и герцогинь.

В эпоху Большой Химии, когда великий Дэви читал лекции в Лондонском королевском институте, по словам современников, “люди высшего ранга и таланта, ученые и литераторы, практики и теоретики, синие чулки и салонные дамы, старые и молодые — все устремлялись в лекционный зал”. На лекциях же не менее великого Либиха несколько высокопоставленных особ даже пострадали при нечаянном взрыве. Химики становились желанными гостями во всех салонах. Парижский Институт удостоил Дэви Большой премии Вольты в 1806 году, когда Англия и Франция находились в состоянии войны; самые высокопоставленные особы обоих лагерей наперебой зазывали его на обед, а в 1812 году Наполеон лично распорядился впустить его во Францию — таков был престиж науки, от начала времен и поныне являющийся главным средством ее влияния на общество и влияния общества на науку.

К Фарадею в ученицы напрашивались дамы из высшего света, а сам Фарадей, скромнейший из скромных, так ответил на вопрос правительства об отличиях для ученых: их нужно выделять и поддерживать не обычными титулами и званиями, которые скорее принижают, чем возвышают, ибо способствуют тому, что умственное превосходство утрачивает исключительность; отличия за научные заслуги должны быть такими, чтобы никто, кроме ученых, не мог их добиться.

Правда, профаны способны восхищаться наукой, только если она им преподносит что-то сенсационное. А что же движет самими учеными?

Гельмгольц, один из величайших классиков как в физике, так и в физиологии, честно признавался: “Было бы несправедливо говорить, что сознательной целью моих работ с самого начала было благо человечества. На самом деле меня толкало вперед неодолимое стремление к знанию”. Гельмгольц чувствовал науку не столько полезным, сколько бессмертным и святым делом.

Головокружительно гениальный Пуанкаре тоже не скрывал, что не считает облегчение человеческих страданий достойной целью существования, поскольку смерть избавляет от них гораздо более надежно. Люди практические, приблизительно так писал он, требуют от нас способов добычи денег, но стоит ли тратить время на такую чепуху, тогда как лишь науки и искусства делают наш дух способным наслаждаться? Говорят, иронизировал Пуанкаре, что наука полезна из-за того, что позволяет создавать машины, — нет, это машины полезны из-за того, что оставляют людям больше времени заниматься наукой! Цель же науки — красота, ученый стремится к поиску наибольшей красоты, наибольшей гармонии мира, и вот наибольшая-то красота и приводит к наибольшей пользе! Только неизвестно когда. И неизвестно, в какой стране. Так что те, кто здесь и сейчас вкладывают деньги в фундаментальную науку (а все остальное, строго говоря, не наука), не будут иметь практически никаких преимуществ перед всеми остальными, когда придет время собирать плоды.

“Чтобы выделять субсидии на астрономию, — писал Пуанкаре, — нашим политическим деятелям надо сохранять остатки идеализма. Можно бы, конечно, рассказать им о ее пользе для морского дела, но пользу эту можно было бы приобрести гораздо дешевле. Нет, астрономия полезна, потому что она величественна, потому что она прекрасна, — вот что надо говорить. Она являет нам ничтожность нашего тела и величие духа, умеющего объять сияющие бездны”.

И если прагматизм окончательно убьет в обществе остатки идеализма, а вслед за ними и приличия, требующие этот идеализм имитировать, исчезнут последние социальные стимулы для научного творчества, и наука сделается увлечением немногочисленной кучки чудаков. В этих условиях, разумеется, не может быть и речи о научном подъеме.

Для такого подъема в массовом обществе необходимо даже искусственно формировать научные сенсации и поражающие воображение фигуры романтических научных гениев.

В свое время восторг, повсюду сопровождавший создателя теории относительности, пожалуй, был недостижим даже для футбольных и эстрадных звезд. “Прагматичные” американцы бежали за автомобилем Эйнштейна, чтобы дотронуться до его бампера; изготовители гигиенических средств и алкогольных напитков заманивали ученого суммами, превосходящими тогдашнюю Нобелевскую премию, только для того, чтобы он с похвалой отозвался об их продукции: они понимали, что их потребителю будет лестно соприкоснуться с гением — хотя бы и в столь опосредованной форме.

И все это при том, что открытия Эйнштейна профанам не сулили ни малейшей выгоды: есть абсолютное время или нет абсолютного времени, евклидово наше пространство или, наоборот, риманово, — что, казалось бы, простому человеку эта заумная Гекуба? Но люди, самые обыкновенные люди и тогда и сейчас, повторял и повторяю, хотят прикоснуться к чему-то великому и бессмертному. И государство, отказывающееся поддерживать науку, лишает своих граждан необходимейших духовных витаминов.

Фантастический социальный успех теории относительности наводит на важную догадку: авторитет науки основывается не на том, что она создает полезные вещи, а на том, что она поражает воображение. Все изобретатели электрических утюгов давно забыты, но живет и побеждает мифический образ Эйнштейна, потрясшего мир чудом и тайной. И когда сегодня ученые мужи надеются вернуть утраченный престиж стандартными средствами общественного воздействия, то стараясь доказать свою экономическую полезность, то заговаривая о создании собственной партии, — они забывают о самом эффективном, третьем пути, пути очаровывания, формирования коллективных мифов.

Научные грезы не могут выжить, не сделавшись частью грез художественных. Нужны не просто крупные открытия, нужны открытия-легенды, люди-легенды. Но мы не только не создаем новых легенд — мы забываем старые.

Пока имена великих ученых не будут вызывать восхищение, российская наука не оживет. Потому что всякое творчество питается прежде всего не деньгами и не вспышками на солнце, а бескорыстным восторгом, расходящаяся цепная реакция которого в конце концов и разрешается вспышками шедевров.

Было бы не так уж сложно систематически освещать драматичные судьбы нынешних ученых — наших современников и сограждан. Нужно всего лишь привлечь к этому не только “специалистов по пиару”, но и художников.

К сожалению, вовлечь в почитатели науки без достаточного ее понимания удастся лишь самую романтичную часть населения, но и этой части достаточно, чтобы длить и развивать сильные и плодотворные научные школы и традиции.

Подобные же механизмы порождают развитие или хотя бы поддержание высокого уровня в серьезной литературе, в серьезном искусстве. Правда, я подозреваю, что способности воспринимать высокую, то есть долговечную культуру встречаются не чаще, чем недурные математические способности, поэтому хранить высшие культурные образцы и поддерживать новые дарования может только аристократия – общественный слой, одновременно культурный и влиятельный.

Таким образом, подъемы и спады в культуре связаны не с какой-либо временнОй периодичностью, а с наличием или отсутствием аристократии.

Разумеется, не родовой, а духовной.

А свобода и равенство губительны, как для науки, так и для высокой культуры.