Пётр Ильинский

Вопросы, одни вопросы

(о ритмах и контрапунктах творчества Евгения Шварца, 1896 -1958)

Шварц – гений одновременно неизвестный и донельзя популярный, зачитанный до дыр, но только недавно полностью (или всё-таки не полностью?) напечатанный. Понятный и загадочный, многажды поставленный на сцене и в кино, и до конца не раскрытый. И удастся ли это кому-нибудь? Так чтобы зрители сказали: «Вот он, тот самый спектакль, тот самый фильм! Тема раскрыта, больше ничего и не скажешь». Вряд ли, ведь пьесы великих драматургов идут вечно, на то они и великие.

Загадка Шварца начинается сразу с его биографии, совершенно простой и понятной при жизни автора и ставшей совершенно невообразимой за десятилетия после его смерти. Сын и внук крещёных евреев, но русский по матери (и по своему собственному разумению), православный верующий, которого одна власть всё равно не считала достаточно верноподданным, чтобы зачислить в офицерское училище, а от второй ему приходилось скрывать и саму веру и своё участие (несмотря ни на какие обиды) в Гражданской войне на стороне той самой, неблагодарной первой власти. Откуда взялся этот человек, что пережил он в наиважнейшие формирующие годы своей юности, о которых он нам, быть может, рассказал, только один раз, в утраченном во время блокады первом изводе своих дневников?

Как он становится хорошим писателем под сорок лет («Голый король»), замечательным уже за сорок («Снежная королева»), и почти сразу же – великим («Тень»)? Как пишет искромётные тексты руками, всю жизнь заметно дрожащими после «Ледяного похода» и штурма Екатеринодара? Что думает он о политической системе, в которой живёт, с которой он в молодости боролся почти до смерти и которую будет всю жизнь опасаться, отмечая во всех анкетах, что служил в продотряде?

Как он сумел ни с кем не поссориться во времена всеобщей вражды, включая семью своей бывшей жены и ту семью, откуда увёл жену новую, ту, что его потом похоронила, привела в порядок дела и покончила с собой, чтобы быть погребённым рядом с ним. Как дружил и писателями официальными и неофициальными, классиками и обычными членами писательского профсоюза? Как нашёл для почти всех них одни только добрые слова в своём дневнике, в котором запретил себе делать даже наималейшие исправления? Как, будучи сам совсем небогатым и часто гонимым, умудрялся помогать тем, кому посчастливилось ещё меньше его, как никого не предал в эпоху, когда почти за каждой стеной люди повседневно и буднично давили резали и душили друг друга? И как ему, чуждому какого-либо шовинизма, удавалось деликатно обсуждать в дневниках типически национальные черты своих знакомых – а мы ведь знаем, что такие черты действительно есть и в них часто нет ничего обидного, скорее наоборот. Но не запретили бы Шварца сегодня? И не запретят ли? В самых разных странах и по самым разным поводам.

Может быть, Талия и Мельпомена иногда просто награждают тех, кто очень много работал и никогда не подличал в текстах? Случайно ли, что в первой, относительно зрелой пьесе Шварца, «Клад», написанной вскоре после многочисленных процессов над разнообразными «вредителями», все возможные вредители оказываются мнимыми? И некоторые герои даже просят прощения за свои необоснованные подозрения. И только ли творческой беспощадностью автора к самому себе можно объяснить то, что после каждой запрещённой пьесы он пишет ещё лучшую, ещё более тонкую? И при этом он прекрасно знал себе цену и тяжело переживал свою относительно малую общественную востребованность, не оттого ли его слишком рано нагнала смертельная болезнь: ведь «очень вредно не ездить на бал, когда ты этого заслуживаешь».

О чём ещё надо сказать? Несомненно, знаменитые щварцевские бонмо – они, что, были с ним всегда и только постепенно начали прорываться в тексты? Ведь не может человек неожиданно стать остроумным в сорок лет, да до такой степени, что его фразы прочно и, пожалуй, уже навечно входят в повседневный язык. Как могло случится, что в стране, павшей жертвой чудовищного культа, миллионы вдруг слышат обращённые к ним слова: «Когда-нибудь спросят: а что вы, собственно говоря, можете предъявить? И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу – большой, а сердце – справедливым». И миллионы взрослых понимают, что им напомнили про Страшный Суд. А миллионы детей впервые о нём узнают.

И конечно, финал жизни печален всегда, особенно когда он преждевременен, когда умирающий полон замыслов, когда не успел увидеть на сцене или в кинозале свои лучшие вещи. Но ведь жизнь гения продолжается после смерти и к нам до сих пор приходят (и в каждом поколении будут приходить заново) его тексты, а также история его жизни, как отдельное и необычайно поучительное – трагическое и возвышающее произведение. Как известно, «и в трагических концах есть своё величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых». Так постараемся остаться достойными нашего автора и героя, будем стараться думать, не забывая, впрочем, что никакой награды нам за это не полагается. И не должно.